Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8

«Почему же это он остался? — недоумевал Феликс. — Мне казалось, что, наевшись, они сразу же отправляются восвояси».

Когда гость поклонился ему в ответ, Феликс подошел к нему.

— А я думал, что вы уже уехали, — сказал он.

— Захотелось осмотреть эти места. Тут красиво. Я люблю север, но это, видно, и в самом деле сердце Англии.

— Да, тут близко источник «великой песни», — сказал Феликс. — Все-таки нет ничего более английского, чем Шекспир!

Он искоса кинул внимательный взгляд на своего собеседника. «Вот еще тип, который мне нужен, — размышлял он. — У него уже нет этой особой интонации «не тронь меня!», которая раньше была у аристократов и у тех, кто хотел, чтобы их принимали за аристократов. Он как будто решил стать выше этого, и подобная интонация проскальзывает только от нервности в начале разговора. Да, это, пожалуй, лучшее, что у нас есть среди тех, кто «сидит на земле». Бьюсь об заклад, что он превосходный помещик и превосходный человек — высшее проявление своего класса. Он намного лучше Маллоринга, если я что-нибудь понимаю в лицах! Этот никогда не выгнал бы бедного Трайста. Если бы это исключение было у нас правилом! И все же… Может ли он и захочет ли он пойти так далеко, как это нужно? А если нет, как же можно надеяться на возрождение, идущее сверху? Может ли он отказаться от охоты? Перестать чувствовать себя хозяином? Отказаться от городского дома и своих коллекций, что бы он там ни собирал? Может ли он заставить себя снизойти до общего уровня и смешаться с массой, став неприметной закваской товарищества и доброй воли?» И, снова искоса взглянув на это открытое, честное, симпатичное и даже благородное лицо, он ответил себе с горечью: «Нет, не сможет!» И Феликс внезапно понял, что должен решить вопрос, который рано или поздно встает перед каждым мыслителем. Рядом с ним сидит образцовый экземпляр, порожденный существующим ныне общественным порядком. Обаяние, человечность, мужество, относительное благородство, культура и чистоплотность этого поистине редкостного цветка на высоком стебле, с темными извилистыми корнями и сочной листвой, в сущности, единственное оправдание власти, осуществляемой сверху. А достаточно ли этого? Вполне ли всего этого достаточно? И, как многие другие мыслители, Феликс не решался на это ответить. Если бы можно было отделить в этом мире человеческие достоинства от богатства! Если бы наградой за добродетель служили только любовь сограждан и неосознанное самоуважение! Если бы «не иметь ничего» было бы самым почетным! И, однако, отказаться от того, что сейчас сидит рядом с ним и заменить его… чем? Никакая мгновенная смена не может принести добрых плодов. Стереть то, что дало долгое развитие человека, и начать сначала — это все равно что сказать: «Так как в прошлом человек не сумел достигнуть вершины совершенства, я уверен, что он добьется этого в будущем!» Ну нет! Это теория для небожителей и прочих любителей крайностей. Куда безопаснее улучшать то, что у нас уже есть. И он произнес:

— Мне говорили, что рядом с этим имением десять тысяч акров заняты почти целиком под пастбища и охотничьи угодья. Они принадлежат лорду Балтимору, который живет в Норфолке, Лондоне, Каннах и в прочих местах, куда его заносит прихоть. Он приезжает сюда два раза в год поохотиться. Весьма обычный случай. Но это симптом общего паралича страны. Если можно владеть таким количеством земли, владельцы должны, по крайней мере, жить на своей земле и сдавать строжайший экзамен на звание фермера. Они должны стать живительной силой, душой, центром своего небольшого мирка; в противном случае их надо прогнать. Откуда возьмется заинтересованность в сельском хозяйстве, если они не будут подавать пример? Право, мне кажется, что нам придется отменить законы об охоте.

Он еще пристальнее взглянул в лицо «шишки». У: того глубже залегла морщина на лбу, и он кивнул.

— Да, землевладелец, не живущий в своем поместье — это, конечно, беда. Боюсь, что и я тут грешен. И несомненно, что отмена законов об охоте может сильно поправить дело, хоть я сам люблю стрелять дичь.

— Но вы сами собираетесь что-нибудь предпринять?

Собеседник улыбнулся милой и довольно иронической улыбкой.

— Увы, я еще до этого не дорос. В принципе я, разумеется, согласен, но вот на деле… Моя область — это жилищный вопрос и оплата труда.

«То-то и оно, — думал Феликс. — Все вы готовы сказать «а», но боитесь произнести «б». Детская игра! Один не желает поступиться охотой, другой — властью, третий — отказаться от приема гостей, четвертый — от своей свободы. Наш интерес ко всему этому чисто сентиментальный, нечто вроде игры в мнения. Никакой реальной силы за этим нет».

И, внезапно переменив тему разговора, он стал беседовать с симпатичным «шишкой» о картинах — день ведь был такой теплый и навевающий лень! Болтали о том, кто хороший художник и кто плохой. А по некошеной траве, сверкая яркой синевой грудки, величаво прогуливался павлин, и внизу под ними садовники обирали крыжовник.

Глава XXVI

Недда, взяв велосипед у Сиррет, горничной Клары, отправилась в Джойфилдс и, только вернувшись оттуда, узнала о приезде бабушки. Лежа в ванне перед ужином, она придумала стратегический план — подобные замыслы иногда приходят к нам в голову даже тогда, когда мы уже больше не дети. Она поспешно оделась и была готова на двадцать минут раньше, чем зазвонил гонг. Когда она добежала до комнаты бабушки, Фрэнсис Фриленд дергала «это» и была крайне удивлена тем, что «то» никак не хотело опуститься на место. Она строго, с укором смотрела на непокорное устройство, но в это время послышался стук в дверь. Придвинув ширму, чтобы скрыть беспорядок, она сказала:

— Войдите!

Милая девочка выглядела прелестно в белом вечернем платье с красным цветком в волосах, но, целуя ее, Фрэнсис Фриленд заметила, что вырез ее платья чуточку велик, а это не очень прилично, и сразу же подумала: «У меня есть для нее как раз то, что надо!»

Подойдя к ящику, о существовании которого никто бы не догадался, она достала из него маленькую бриллиантовую звездочку. Осторожно стянув края брабантского кружева у шеи Недды, она сколола их брошью так, что вырез стал по крайней мере на дюйм меньше.

— Ну, вот тебе маленький подарок, душечка. Ты и не представляешь, как тебе это идет! — сказала она, и, удовлетворив на миг свою страсть к приличиям и потребность отдавать все, что у нее есть, она оглядела внучку, которую так красил алый цветок, и воскликнула:

— Как прелестно ты выглядишь!

Недда зарделась от удовольствия и, глядя вниз на звездочку у слегка загоревшей сегодня шеи, пробормотала:

— Ах, бабушка, она такая красивая! Нет, нет, я не могу ее взять!

Такие минуты были для Фрэнсис Фриленд дороже всего; и, кривя душой, что она делала только тогда, когда что-нибудь отдавала или еще как-нибудь одаривала своих ближних, порою даже против их воли, она заверила Недду:

— Она у меня лежит без всякой пользы, я ее сама никогда не ношу!

И заметив, что внучка улыбнулась, вспомнив, как любовалась этой брошкой и за обедом у дяди Джона и тут, в Бекете, бабушка сказала решительно:

— Ну, вот и все! — И усадила Недду на диван. Но только она подумала: «У меня для девочки есть чудное средство от загара!» — как Недда сказала:

— Бабушка, дорогая, я давно собираюсь вам сказать… Дирек и я помолвлены.

Фрэнсис Фриленд от волнения только сжала дрожащие руки.

— Ах, деточка, — сказала она очень серьезно, — вы хорошенько все обдумали?

— Да я ни о чем другом и думать не могу, бабушка.

— А он подумал?

Недда кивнула.

Фрэнсис Фриленд пристально смотрела прямо перед собой. Недда и Дирек, Дирек и Недда! Новость с трудом доходила до ее сознания: оба они для нее были еще малышами, которых надо как следует укрыть на ночь. Помолвлены! Поженятся, а оба близки ей, почти как собственные дети. Она почувствовала боль в сердце — так велико было усилие ничего не показать. Но тут ей на помощь пришел основной закон ее жизни: нельзя устраивать шума, надо держаться как ни в чем не бывало — все равно, получится что-нибудь из этой затеи или нет.

— Ну что мне тебе сказать, милочка? Наверное, ты очень счастлива. Но ты уверена, что достаточно хорошо его знаешь?

Недда кинула на нее быстрый взгляд, потом опустила ресницы и словно закрыла глаза. Ласково прижавшись к старушке, она сказала:

— Конечно, нет, бабушка, и я хотела бы узнать его получше. Вот если бы я могла у них немножко погостить.

И когда она закинула эту удочку, зазвонил гонг.

Фрэнсис Фриленд, как всегда, не могла заснуть до двух и все больше убеждалась в том, что Недда совершенно права. В этом ее укрепляла и привычка видеть во всем светлую сторону, и неистребимое желание делать людей счастливыми, и, кроме того, инстинктивное сочувствие всем влюбленным; к тому же Феликс говорил, что Дирек поступил опрометчиво. Если милочка Недда будет там, Диреку некогда будет думать о чем-нибудь другом и он постарается быть поосторожнее. Фрэнсис Фриленд никогда не колебалась долго: завтра же она сама отвезет Недду в Джойфилдс. У Кэрстин есть премилая комната для гостей, а Недда захватит с собой вещи. Какой это для всех будет приятный сюрприз! Наутро, не желая никого беспокоить, она послала Томаса в гостиницу «Красный лев», где можно было нанять очень удобный фаэтон с приличным трезвым кучером, и попросила подать ей лошадь к половине третьего. Потом, не говоря ни слова Кларе, попросила Недду уложить вещи, надеясь на свое умение все объяснить, ничего толком никому не рассказывая. Ее никогда не смущали маленькие трудности, она по природе своей была человеком действия. И по дороге в Джойфилдс она успокаивала немножко перепуганную Недду:

— Все будет хорошо, милочка. Они будут очень рады.

Фрэнсис Фриленд была, пожалуй, единственным человеком на свете, который ни капельки не боялся Карстин. Она по самому складу характера не умела бояться чего бы то ни было, кроме автомобилей, и, конечно, уховерток (но что поделаешь, приходится терпеть и их!). Рассудок подсказывал ей, что эта женщина в синем — такой же человек, как все, к тому же отец у нее был полковником шотландских стрелков, а это очень прилично, и значит, и тут есть свои светлые стороны.