Джони, оу-е! Или назад в СССР

— Вот это номер, — сказал я, не имея ввиду выпавший у меня из рук журнал «Вокруг Света».

Полистав журнал, не задержавшись, впрочем, ни на одной публикации — взгляд скользил по тексту и картинкам, а мысли были слишком далеко — я вышел и, помыв руки, прошёл на кухню. Матери на кухне не было. На столе стояла тарелка супа с макаронными изделиями типа «звёздочка».

Поковыряв в тарелке ложкой, нырнул в холодильник и выудил оттуда маслёнку со сливочным маслом. Отрезав себе три ломтя обычного хлеба, намазал их маслом и, вприкуску, слопал тарелку супа. Налил себе ещё, съел, но остался голодным. В кастрюльке супа оставалось на одну порцию. Брат, скорее всего, ещё не ужинал. Та-а-а-к… Налил в большую кружку кипятка из чайника, плеснул туда вчерашней заварки, насыпал четыре ложки сахара. Резанул ещё хлеба. Да-а-а… На одну мамкину зарплату не разгуляешься.

— И угораздило мне попасть в неполную семью, — подумал я.

Про своего отца Женька ничего не знал, но его он никогда не видел. Однако знал, что и алименты от него мать не получала.

Паническая атака нахлынула на меня и я заметался по кухне, бесцельно открывая и закрывая дверки настенных шкафов, сделанных, кстати, Сашкой, и холодильника. Мать застала меня когда я уже в десятый раз открыл его, заглянул вовнутрь, и снова закрыл. Холодильник был новый, и назывался «Бирюса».

— Ты чего? — спросила мать.

— Радио слушаю, — сказал я, только сейчас заметив, что стационарная радиоточка вещает об успехах наших спортсменов на Мюнхенской летней олимпиаде.

— «У СССР уже тридцать две золотые, двадцать серебряных и десять бронзовых медалей…» — проговорил диктор.

— Ты, вроде, никогда спортом не увлекался, Женя, а надо бы. Вон какой худенький. Наверное в школе и во дворе все бьют?

Я фыркнул, но потом понял, что зря. Женькино естество и память, подтверждали слова матери. Я посмотрел на свои без грамма мышечной массы руки, а потом на перекладину кухонной дверной коробки, со стороны коридора имевшей удобную «полочку». За эту полочку хватался пальцами старший брат, когда подтягивался.

Я подошёл к двери.

Глава 2

Мать непонимающе посмотрела на меня и отшагнула назад в коридор. Я вошёл в проём, развернулся и, подпрыгнув, попытался вцепиться пальцами рук в импровизированный турник. Однако больная нога не позволила оттолкнуться со всей силы, правая нога предательски подломилась, пальцы царапнули «полочку», я ударился вывихнутым пальцем об пол и от болевого шока потерял сознание.

Я пришёл в себя минут через пять. Дома нашёлся нашатырь. Болела не только нога, но и голова, которая на ощупь оказалась перебинтованной.

— Ну, ты даёшь, брат, — настороженно хмыкнул Сашка-брательник. — Зачем же мать пугать? Она у нас одна. Это нас с тобой много, а она одна.

— Не болтай! — резко оборвала его мать. — Иди уже к себе!

— Ну, вот… То: «помоги, Саша!» А то: «Иди уже к себе!».

— Хватит! — крикнула мать. — Вы мне уже все нервы вымотали! Один — то ногу, то шею себе свернуть намерен. Дрогой издевается…

Она всхлипнула.

— Всё-всё-всё… Ухожу-ухожу-ухожу…

И Санька, пятясь задом, выполз из нашей с матерью комнаты. Я лежал на своём диване. Голова болела, нога сильно болела.

— Анальгину бы, мам. А лучше кетанова.

— Чего? Какого кетанова? Выдумал, тоже мне. Анальгин принесу. Что болит?

— Всё! — сказал я и заплакал.

— Ты что? Ты что? Женечка?

Я, услышав это её: «Женечка…», взвыл и заревел в полный голос. Нервы не выдержали. Я сто лет так не плакал. Рыдания перемежались воем, и почему-то словами: «Ай-яй-яй». Я захлёбывался соплями и слезами.

Мать тоже плакала, но скорее всего потому, что не понимала по какой причине плачу я. Сашка пытался нас вразумить, но я не то, что не слышал его, а просто не понимал его. Я вообще ничего не понимал. Голова разболелась так, что казалось, лопнут глаза. Потом во мне что-то щёлкнуло и я начал успокаиваться. Мне вдруг стало ужасно стыдно. Давно я так не плакал. Лет эдак двадцать, а то и больше.

— Шестьдесят лет мужику, а разревелся как десятилетка, — подумалось мне.

Я открыл глаза и увидел перед собой сорокалетнюю женщину. Осознав, что это моя теперешняя мать, я представил себя, которого видел в зеркале ванной комнаты и всё вспомнил. У меня даже боль прошла. Вспомнил, что я теперь снова двенадцатилетний пацан, который сегодня едва не утонул.

— А может и утонул, малец-то, — подумал я.

Его души или сознания в теле не чувствовалось. Ни разу ничего не шевельнулось ни в душе, ни в мозгах. А я, значит, каким-то образом из своего настоящего две тысячи двадцатого года, перенёсся сюда, в тысяча девятьсот семьдесят… Какой? Всё-таки, значит, семьдесят третий, раз в памяти Женьки всплыло, что ему, то есть мне, двенадцать лет. Вот так-то… Снова в школу, мать её…

— Всё мам. Дай анальгину, — сказал я грубоватым тоном. — Прошла истерика.

— Да? — удивилась мать, вытирая слёзы фартуком и поспешила к раскрытому секретеру, где на откинутой дверке лежала коробка с лекарствами.

— Шустрый ты, как вода в унитазе, — пробормотал Сашка и вышел из комнаты, привкыв за собой дверь.

Голова, как не странно, прошла быстро, то ли таблетка подействовала, то ли нервы успокоились, а вот нога заснуть не давала долго. Да, наверное, и не заснул бы я всё равно. Боль, наоборот помогала не сойти с ума, отвлекая меня от одной и той же мысли: «За что, господи? За что?».

Не нужна мне была вторая жизнь заново. Я и эту жизнь не плохо прожил и доживал себе в полном здравии и в трезвом уме. Никакие болячки особо не тревожили. Жил себе в удовольствие, имея в Москве собственную спортивную школу с собственным спортивным залом в бизнес центре «Европейский». Сам тренировался и тренировал своих инструкторов.

Вспоминая, сколько труда и лет я потратил на достижение того уровня мастерства, которого я достиг, я волей неволей скрежетал зубами. Зал тоже жалко, но и хрен с ним. Не в форме дело. Дело в содержании. По завещанию недвижимость отходила сыну, а он точно распорядиться как положено. Продолжатель дела моей жизни имелся и хоть это успокаивало.

Но то, что я тут возродился в теле двенадцатилетнего мальчишки в состоянии «абсолютного дрыща», это меня вгоняло в депрессию и вызывало зубовный скрежет. Посвятить боевому искусству всю жизнь и теперь остаться у «разбитого корыта»?

— За что, Господи?! — снова возопил я.

— Больно, да? — спросила мать жалостливо.

— Да не… Повернулся неловко. Спи, мам.

Мало того… Я пол жизни посвятил освоению письма акварелью. Когда обучался в Японии боевому искусству «серендзюко кэмпо», брал уроки живописи у мастера Абе Тошиюки. И потом, приезжая на семинары, или на соревнования, обязательно навещал мастера акварели и впитывал его технику работы кистью словно бумага разноцветную влагу. И где всё это сейчас?! Мальчишка даже писать толком не умеет! Я видел его записку, написанную для матери.

А ведь я в последнее время только и жил акварелью. Это была моя последняя отдушина. Силы иссякали. Тело отказывалось работать, как раньше, как я его не нагружал. Стали болеть суставы и сухожилия. Сбоило сердце. Спорт уже не радовал. А вот рисование… Да…

Абе Тошиюки тоже приезжал в Москву и смотрел мои работы. Как все порядочные японцы — он работы хвалил. А некоторые акварели даже взял с собой в галерею, где выставлялись его ученики. Хотя я не был его настоящим учеником. Поэтому его просьба отдать ему несколько моих рисунков, для меня была особо ценна.