Джони, оу-е! Или назад в СССР

А теперь что? Начинать всё с самого начала? Да не хочу я ничего! Ни молодого тела, ни второй жизни, ни молодых девок. Ни чужих, блять, родственников! Накой они мне. Ведь у этого Женьки и бабушка с дедушкой имелись, и сёстры с братьями двоюродные.

Мне и мои-то родственники совсем не нужны были. Кто-то по жизни не нравился, а кто-то давно умер. И как бы я с ним общался? С умершими? Постоянно думая об этом. Я же сам их многих хоронил. Помню их, лежащих в гробах с вымороженными лицами. Да ну, нафик. Меня бы сны ужасов замучили бы. Мне и так долгое время ужасы снились, связанные с бабушкиным домом в деревне. Что там в нём могилы и деда, и бабушки. Бр-р-р… Оно мне надо, бередить память? Её же если разбередить, можно и с ума сойти. Мало ли что там за шестьдесят лет произошло? Многое и вспоминать не хочется.

Короче, я ночь не спал. Ворочался, на спине лежал, пытался медитировать. Но ничего не получилось. Вскоре рассвело. Зашевелилась мать. А я понял, что нога у меня и не болит. То есть, совсем не болит. Даже подёргивания за большой палец никаких неприятных ощущений не вызвали. Даже подёргал за левый палец. На всякий случай. Но перепутать было не возможно, ведь забинтованной была одна нога. Ну и голова ещё. На ней, как говорила мать, была большая ссадина. Это я, оказывается, головой об угол стола зацепился. Ссадина и шишка. Была шишка и шишки я под бинтами тоже не нащупал.

— Ты что там прыгаешь? Проснулся что ли? — сонно проговорила мать. — Нее берёт тебя! Поспать хотела…

— Тебе же на работу, — удивился я.

— В травмпункт с тобой пойдём. Я для работы справку возьму. Спи, давай.

Я не стал говорить матери, что у меня ничего не болит и затихорился, чтобы дать ей выспаться. Сам же наморщил ум, пытаясь понять, как так всё у меня махом прошло. Но ум, уставший за ночь, не выдержал дополнительной нагрузки и отключился. Я наконец-то уснул.

Проснулся я к обеду. Солнце лупило во всё распахнутое окно. Воробьи чирикали так, что закладывало уши. Расплодились они за лето словно саранча и были такие же наглые. Не боялись залетать даже в открытые окна. Август сподобился жаркий и мы просушивали квартиру и сопревшие от туманов, стоявших два летних месяца, вещи.

— Стоп, — напрягся я. — Какие, нахрен, мы? Я-то тут при чём? Это Женька с матерью и братом тут во Владивостоке прели и жабры отращивали, а я-то нет. Я прекрасно провёл лето в Подмосковье и Крыму. К Лёхе Калачёву в Анапу заезжал. Инжир и хурму его пробовал. Петуха его сожрали. Орал сильно по утрам. Соседей и жену Лёхину будил. Как-то так…

— Как самочувствие? — спросила заглянувшая в комнату Женькина мать.

— Получше, вроде. Голова совсем не болит. Можно разбинтовать.

— Я тебе разбинтую, — вскинулась женщина, рассчитывающая на больничный.

Я мысленно усмехнулся. Солнца в семидесятые владивостокцам сильно не хватало. Вот Женькина мать и думала урвать пяток солнечных дней.

— Ты скажи, что головой ещё ударился, когда споткнулся, хорошо?

Я пожал плечами.

— Хорошо.

— Я яишенку пожарила. Иди, умывайся, завтракай, да поедем.

В травмпункте осмотрели сначала голову, оценив рассечение как травму лёгкой тяжести, но я удачно сымитировал лёгкое сотрясение, благо, что солнце так било в окна, что слезливость возникала сама собой. Ну, а зрачки расфокусировать я мог ещё с детства. Э-э-э… с моего, бля, детства, если что, а не с Женькиного.

С пальцем получился казус. Опухоль почти совсем сошла, но гематома осталась. Видимо Мишка вместе со связками порвал мне капилляры, но ни вывиха, ни, тем паче, перелома, рентген не показал. Ну и слава Богу.

Я и добрался-то вполне сносно, почти не хромая. Мать даже было заволновалась, что останется без больничного. Но из травмпункта мы вышли весёлые оба. По просьбе матери ногу мне всё-таки загипсовали.

— Дома посидишь, — назидательно сказала мать. — Нечего по улицам бегать. Через неделю в школу.

— Хрена себе у неё логика! — подумал я. — Пацану бы погулять последние денёчки. А она: «Дома посидишь!». Хотя… Побоку мне это лето. Я же говорю… Наотдыхался я уже по самые гланды. Тошнит уже от этого солнца. Я и вздохнул-то лишь недавно, как чуть-чуть похолодало в Москве. А тут снова жара и снова море! Да ещё такое хилое тело в таком волнительном море! Нахер, нахер… Пацану ещё в бассейне учиться плавать надо, а его уже одного на море отпускают. А силенок совсем нет в этом худосочном теле. Ни силёнок, ни жиринки, чтобы на воде держала. Плавает пацан, как топор. А друга спасать поплыл… Смело… Да-а-а… Но глупо.

Мишка, тот покрепче будет и то, едва «ласты не склеил». Славка тоже едва выплыл. Что ж там за море такое? На Бухте Тихой я в своей жизни никогда не купался — других мест хватало во Владивостоке — и повадки здешнего моря не знал. Да-а-а… Вот же попал, так попал.

Так я думал, пока мы ехали назад домой на автобусе номер 27. А мать всё говорила и говорила. Про то, как по магазинам походить надо. За лето, дескать, вымахал и вырос из рубашек и штанов. Да и обувь менять надо… Тетрадки купить…

— И как же я с тобой по магазинам прыгать с гипсом буду? — недовольно спросил я. Под гипсом уже чесалось.

Женщина поморгала ресницами.

— А ты только сегодня и завтра походишь, чтобы тётя Нина увидела. Что с работы моей. Во дворе посидишь… А потом снимем. Я криво ухмыльнулся, вспомнив: «Гипс снимают! Клиент уезжает!».

Мне было хреново. От слова «совсем хреново». От унылых городских пейзажей за пыльным окном автобуса «Икаруса» тошнило. Рвало на Родину, как говорится. И не потому, что город смотрелся убого, а просто потому, что я не хотел тут жить. Ни в этом городе, ни в каком другом. В этом времени я не хотел жить. Не хотелось в принципе жить…

— Померла, так померла, — вдруг подумал я, принимая решение. — Приду домой и повешусь! Не хочу тут жить и не буду.

Вроде, как на душе полегчало, но остаток поездки я так и смотрел в настоящее прошлое с «оптимизмом покойника».

— Погода какая хорошая! — радовалась нежданному отпуску Женькина мать. Я продолжал хмуриться.

— Мам, а почему у нас телевизора нет? — спросил я и понял, что сморозил чушь.

Мать покраснела, так как на нас сразу обратили внимание рядом стоящие пассажиры.

— Ну… Это… Купим, сынок, — она залилась краской стыда ещё больше. — Вот зарплату получу и купим.

На женщину больно было смотреть, так ей было стыдно, что у них в семье нет телевизора.

А мне стало стыдно из-за своей тупости. Взял и расстроил не повинную в моём плохом настроении женщину.

— Исправляй, блять, придурок, — подумал я, лихорадочно ища аргументы в её защиту. Придумал.

— Хватит уже на цветной копить, мам. Хороших в продаже нет. А мультики смотреть хочется.