Джульетта без имени

Деревенские, не ожидавшие такого развития событий, заорали, засвистели, и им отозвалась еще полдюжина глоток с соседних улиц. Стас понял, что дело плохо. К биостанции он в итоге вылетел не пойми как, в пыли и пене, с подбитым глазом, растрепанным «хвостом» и в разодранной майке, а за спиной слышался вой погони. Крики деревенских и топот Кожина разбудили биостанцию — загорелись окна, захлопали двери, студенты с преподавателями высыпали на улицу. Погоня, услышав гомон, остановилась у забора, поорала матерно и тихонько канула обратно в ночь. Но и Стасу скрыть последствия похода не удалось — разбор полетов был с начальником практики и кончился выговором. Деревенскую же делегацию на выходных не пустили на танцы. На этом бы все и кончилось, но вмешались взрывной кожинский характер и извечная склонность молодежи к браваде. Кто-то из обиженных отказом мартыновских — видимо, один из участников погони — узнал Стаса и витиевато обложил его в четыре этажа, а вместе с ним и всю практику. Деревенские сначала выслушали его, задержав дыхание, но потом для вида зашикали, чтобы за такую чечетку не быть вовсе от танцев отлученными. А Стас крикуна запомнил... Два следующих дня он по вечерам, переодевшись неброско и безжалостно обрезав свой приметный хайр, ходил по Мартыновке и выглядывал охальника на улице. А на третий вечер подстерег его, махом связал куском рыболовной сети и сунул лохматой башкой в навозную лепеху.

После этого война приобрела новый оборот. В дело вмешались уже тридцатилетние старшие братья нынешних молодых еще хулиганов, и разрозненные шалопайские шайки обрели атаманов. Начались форменные диверсии, уже довольно серьезные, с подстереганием у магазина, ночными набегами на экспедиционные домики, особенно стоящие на отшибе, — вломились кучей, намяли бока, кому смогли, и тут же убежали. Студенты перестали ходить за забор поодиночке, а ночами, с вечера и до глухих предрассветных часов по территории станции ходила вахта с палками, обломками весел и выдранными из спинок старых кроватей стальными прутьями. Повисло напряжение. Так прошла еще неделя, после чего биостанция отрядила в Мартыновку парламентера — старшего препаратора Иван Иваныча Гребешка. Тот проработал на станции и практиках лет тридцать, знал половину деревни и был заслуженно уважаем аборигенами. Как он вел переговоры — загадка, но после его похода набеги прекратились.

Перемирия хватило на два дня. Виной тому снова оказался Стас.

Станция, как уже говорилось, стояла на озерах, а озера считались уже частью заказника «Мартынова засека». Рыбачить сетью там было запрещено, однако местные, самым обыкновенным образом, рыбку подавливали и на запрет особого внимания не обращали. Егерей в заказнике не водилось — девяносто седьмой год на дворе, — но зато студенты с преподавателями иной раз натыкались на сетки и снимали их. Обычно местные являлись за пропавшими сетями на следующий день, просили обратно, обещали «не озоровать». Сети возвращались и ... чаще всего на следующий же день снова отправлялись в озеро, до очередного съема.

Стас же в этот раз просто порезал сети в мелкую сечку.

Начальник практики взялся за голову. Теперь, похоже, обиделись и те, с кем вел переговоры старик Гребешок. Село на день погрузилось в мрачное предгрозовое молчание. А потом, ночью, неизвестные спалили продуктовый склад и попробовали поджечь столовую. Пришлось вызвать милицию. Практика встала.

Спрашивается, а при чем тут Капитон Зуев, будущий Питон? Зуев был в группе Кожина старостой. С детства приученный, что «делать надо все так, как положено», он искренне не понимал и не принимал буйного и бескомпромиссного кожинского анархизма, живущего только «здесь и сейчас» и действовавшего по праву сильного. Когда из-за Стаса на биостанции появились избитые, а практика затрещала по швам, Капитон решил Кожина в очередной раз образумить... Подрались они тогда крепко. С тех пор и началась вражда — сначала проявлявшаяся в малом, через пять лет она переросла в искреннюю взаимную ненависть. Жизнь их потом развела — нелюдимый Стас уехал работать в Тверскую область, поближе к родне, а Капитон остался в Москве — аспирантом, ассистентом, а потом и старшим научным сотрудником кафедры, исколесив по долгу службы всю европейскую часть страны.

Спустя еще десять лет судьба (тетка со странным чувством юмора) опять свела их вместе: в момент Удара оба случайно оказались в метро, да не просто на одной ветке — почти на одной станции! И все завертелось по новой.

Записка искренне застала Питона врасплох. Конечно, после рассказа Крыси об альтуфьевских делах, он в глубине души ждал, что Кожан рано или поздно попробует навести справки о дочери, но думал, что действовать тот станет исподволь, осторожно. И уж точно не через него — врага. А тут...

Зуев пододвинул к себе газовую горелку, затеплил маленькое синее пламя. Чайку сейчас выпить самое время и покумекать, как положено.

О том, что прибившаяся к добытчикам Содружества импульсивная и непоседливая девчонка-полукровка может быть Стасовой дочерью, Питону в первый раз сказала жена — сначала как шутку. Мол, такая же напористая и самовольная, как этот, как его... Кожин который, да и внешне похожа чем-то. Питон тогда только рассмеялся, но потом нет-нет, да и начал приглядываться к девушке. И тоже заметил: лоб, глаза, брови — в лице воспитанницы явственно проступали знакомые черты. Когда же он услышал короткую историю жизни Крыси, в те времена настойчиво искавшей своего блудного отца, то почти уверился в мысли — перед ним Кожанова дочь. А «белый скавен» среди добытчиков из, как тут уже тогда выражались, «белого племени» был, пожалуй, только один — Стас всю жизнь был бледный, да и поседел после того, как понял, что родные погибли. Быстро поседел, за месяц... Понимание, что Крыся — дочь старинного недруга, ничуть не ухудшило отношения Питона к девушке. Пожалуй, даже наоборот, он стал относиться к ней бережнее — как к еще одной жертве, от Кожана пострадавшей. В том же, что у того могут проснуться отцовские чувства, он сильно сомневался. Скорее всего, Кожан и знать не знал про дочь. Однако есть, видимо, Бог на небе... Никогда не видевший дочку Стас узнал и признал ее. И взялся вытягивать, самым откровенным образом рискуя собственной шкурой. И не одну вытянул — вместе со злосчастным этим Востоком, к которому девочка прикипела.

Питон снял кружку с огня и посыпал в нее не грибного, а самого настоящего травяного чаю. Подперев голову, он смотрел, как медленно тонут в кипятке сморщенные сухие листочки иван-чая и темнеет настой, из бесцветного становясь зеленовато-золотистым. Питон думал. В том, что написал записку Кожан, сомнений почти не было — у всех остальных, кто знал о происхождении девочки, не имелось для этого ни возможностей, ни надобности. И фокус с панамой мог провернуть только он: заметить, куда ее унесло ветром, а потом подобрать мог только тот, кто был в ту ночь снаружи, кто все видел и кто не спустился после воздушного удара на станцию. Таким человеком мог быть только Стас. Видать, он либо тайком шел за своей дочкой по городу, что маловероятно — беглецы-то на машине были, либо понял, почуял, куда они могут в итоге пойти, и поджидал их у станции. По всему выходит, что автор записки — однозначно Стас.

«Это что же получается — все то время, пока я разговаривал у павильона с ребятами, Кожан за нами... наблюдал?.. — внезапно мелькнула огорошившая старого добытчика мысль. — Интересно, где он тогда прятался? И... как сумел выжить после наплыва этой чертовой тучи?..»

Питон сделал осторожный глоток. Чай был горячий, чуть горьковатый, душистый. Едем дальше... А что, если записка все равно — уловка? Нет, тоже не похоже. Нет у Стаса другой ниточки на станцию — кроме него, Питона. И смысла сейчас счеты сводить ему тоже нет. Он весь сейчас дочерью жив. Иначе не было бы ни побега этого, ни чудесного возвращения. И ведь как ловко, стервец старый, придумал, как своих разыграл — и как только выдержки ему хватило? Впрочем, в опасную минуту у Кожина голова всегда хорошо работала...

Питон отпил еще глоток.

Оставался крайний вопрос. Стоит ли вовсе с Кожаном связываться? Тридцать с перерывами лет если не вражды, то противостояния — чего-то да значат. Кожан был неприятель умный, хитрый, упорный, изворотливый. И безоговорочное примирение было совсем не в его стиле. Да и что может еще сделать хорошего главарь разбойного гнезда, которое как шило в боку у всей ветки? Однако стройную картину рушили все те же недавние события. За спасение дочери Кожан взялся со всей присущей его взрывной натуре страстью, не жалея ни сил, ни средств, ни себя самого и откровенно рискуя своей шеей. И опять же: «добра ей ни у вас, ни у нас не будет...». Что верно, то верно. Питон взъерошил короткие волосы на макушке. В Алтуфьеве у Совета явно был лазутчик. Иначе узнать о родстве девушки с Кожаном они не могли никак. И узнали явно после того, как отправили ее с человеком на обмен. Что теперь? А теперь, видимо, роль у Крыси будет одна — заложница. На логику Совета это очень похоже. Такой шанс они точно не упустят. Один раз не побоялись отправить на гибель — и второй не испугаются. Ради общего же, мать его, блага!.. Питон стукнул кулаком по столу, чашка подпрыгнула и брякнула. И под надзором они ее сейчас держат, как под колпаком, не для того, чтобы станционные вернувшуюся «предательницу» не удавили. Чтобы самим удавить, когда надо будет.

В висках у Питона застучали барабаны. Он стиснул зубы, зажмурился и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. Раз... и два... Раз. И два. Вот так... Злость отпустила. Зуев осторожно взял чашку почти с самого края стола, одним медленным глотком допил содержимое. Что же это у нас, Капитон Иваныч, получается? А получается, что на предложенную врагом встречу идти надо. И не позднее среды!

Глава 25 ЛЮДИ И КРЫСЫ

— А все-таки, как появились скавены? — спросил Восток. И тут же поправил сам себя:

— Если это, конечно, не закрытая тема для ваших станций. То есть, во всех смыслах закрытая.

Они сидели в отведенной вернувшимся изгнанникам местными властями для жилья подсобке около кассы — он и медик добытчиков. Как раз ожидалось прибытие группы с поверхности, так что Михайловский (или среди своих — «Борменталь») привычно явился на свой рабочий пост, а заодно и заглянул «на огонек» к подопечным Питона. Как-то так сразу, официально не ставя об этом в известность Совет и даже не сговариваясь между собой, добытчики и их командир взяли шефство над своей блудной коллегой и ее другом из вражеского стана. И теперь те, кто оставался дежурить на станции, бдили еще и затем, чтобы никто посторонний к «гостям» не совался. Исключение было сделано только для руководителя драмкружка, который все же вытянул из Совета разрешение Крысе играть в спектакле главную роль.