Дзын

— Но мы-то не должны вмешиваться, — мыслил Костя. — В этом есть кому разобраться.

Тут дом вздрогнул от погреба до самой крыши. Казалось, что где-то внутри него неожиданно произошел заворот кишок.

На крыльце дома появился Дрын. Луна холодным блеском своего лица осветило лицо преступника. Стали видны мощные надбровные дуги, под которыми двумя угольками горела неудовлетворенная чужим имуществом душа.

— Где видак? — читалось в блеске под надбровными дугами. — Где мобила?

Мысли преступника были такими громкими, что Костя Крыжовников, обладавший неслыханными способностями, их сразу услышал.

— Нету, — сказал Костя. — У нас только телевизор "Славутич" есть и холодильник "Орск". А звонить мы в райцентр ездим. В почтамт.

Страшно. Страшно сделалось Дрыну от этих слов из под сугроба.

С криком: "Леший!" он бросился к калитке, возле которой, уже поигрывая мышцами под форменным пиджаком, стоял участковый Семашко.

А по улице Широкой поднимались все мужики села Чушки, которым чего-то надоело сидеть дома.

— Эх, дуби-и-нушка у-ухнем! — доносилось снизу Широкой. — Э-эх, родимая, сама пойдет.

Понял Дрын, что против этой "дубинушки" чушкинских мужиков, его железяка слабовата будет и поднял вверх руки, за которые его, впрочем, тут же и отвели куда надо.

— В этом есть кому разобраться, — сказал Костя и, стряхнув с себя снег, пошел в дом.

А "видак", между прочим, привез себе из Африки агроном Яблочкин.

Душа-булыжник

— Материя. Везде материя, — говорил слесарь Златорукий, сидя на лавочке у сельсовета. — Она мне душу теснит. Воздуха не дает.

"Материей" слесарь Златорукий назвал радиоприемник "Весна", который держал на коленях.

— Ураган разрушительной силы обрушился на побережье Флориды, — сообщил мужской голос из радио.

Златорукий окаменел, вслушиваясь в радиослова. Есть ли жертвы? Велики ли разрушения?

— Есть жертвы, — подтвердило радио. — Разрушения значительные.

— Во дела! — горестно закачалась голова Златорукого и, видимо, в знак сочувствия жертвам, плюнула в снег. Причем плюнула-то она слюной, а в снег уже упала сосулька.

Не понятно, что потрескивало в воздухе, то ли радио "Весна", то ли крепкий тяжелый мороз.

— Материя тяжелее души. Потому что материя это матерьял, а душа, это дух. То есть дыхание. А уж матерьял завсегда тяжелее дыхания.

Это сказал однорукий почтальон Кадыков, который сидел на лавочке рядом со слесарем. В военной плащ-палатке он был похож на солдата-разведчика.

В доказательство своих слов он выдохнул в морозный воздух. Из почтальона, словно из кипящего чайника, вылетела струя крутящегося теплого пара. И сразу полетела в небо, по которому, как по замороженному окну, расползались узоры недвижимых облаков. Сразу стало видно, что дух Кадыкова легче его материи, которая продолжала сидеть на расчищенной от снега лавочке и вроде никуда лететь не собиралась.

— Леса Австралии охвачены пожарами, — задумчиво и грустно сообщил мужской голос. — Пожарным не удается остановить распространение огня.

Мимо лавочки с коромыслом на плече прошла Матвеевна. "Хрусть, хрусть", — говорил снег под ее валенками. "Бряк-бряк", — стучали ведра на коромысле.

— Слышь, Матвеевна, — сказал Кадыков, — Австралия горит. Пожарные не справляются.

— Им плотют, наверное, мало, — ответила Матвеевна. — Платили бы много — справлялись бы.

И пошла дальше. У нее были дела поважнее австралийских пожаров. Нужно было замесить тесто на пирог и выстирать рубашку брата Василя, местного участкового.

— Нет в людях сочувствия к ближнему, — огорчился Кадыков. Хотя до Австралии от этой лавочки было не менее шести тысяч километров.

Златорукий, соглашаясь, снова плюнул в снег да так точно, что второй плевок попал в первый. "Дзынь!" — раздалось из-под ног мастера.

— В республике Буркина Фасо вспыхнул межнациональный конфликт, — сказала "Весна".

— Не могу! Душу давит! — Златорукий схватил себя за грудки. Казалось, он сейчас начнет на себе что-нибудь рвать. Однако одет он был в крепкую черную телогрейку, которая с годами становилась лишь крепче. — Душа ноет! Веришь?

Кадыков приобнял слесаря за крепкое плечо, скрытое под черной телогрейкой.

Если бы у него имелась и вторая рука, то он, конечно, обнял бы Златорукого покрепче.

Показалась возвращающаяся от колодца Матвеевна. "Хрум, хрум" — говорил снег, на который теперь, кроме веса Матвеевны, давило двадцать литров воды. Ведра молчали как убитые.

— Обымаются! — ахнула она. — Там к колодцу снега намело, не пробраться, а они обымаются! Тьфу на вас. "Хрум, хрум. Хрум, хрум" — пошла дальше Матвеевна. Видимо, даже двадцать литров колодезной воды не имели давления на ее крепкую душу.

— Не понимает! — горевал Кадыков. — Горя разделить не хочет!

С подвыванием скрипнули замороженные петли сельсоветской двери, и из-за нее показалось японское национальное одеяние. Это вышел хоть и киотский, а все же местный монах Костя Крыжовников.

Снег под босыми ногами Крыжовникова был совершенно беззвучен. После Кости оставались только неглубокие следы с отпечатком крупных больших пальцев. Можно было подумать, что в сельсовет заходил снежный человек.

— Кость, — сказал Кадыков. — Мир гибнет! Люди страдают! Даже и жертвы имеются.

— В штате Пенджаб землетрясением разрушены сотни домов, — подтвердила "Весна". — Много пострадавших и раненых.

— Слышь, пострадавших много.

— И раненых, — глухим голосом добавил Златорукий, сплюнув. "Дзынь!" — раздалось из снега.

— Материя на душу давит!

— Что же делать? — Кадыков схватил себя за грудки, но понял, что одной рукою солдатскую плащ-палатку порвать сложно.

— Дай-кось радио, — сказал Крыжовников.