Единая-неделимая

— Бабьи сказки!..

— Бабьи сказки?.. А ты расспроси Андрея Андреевича про Дюков мост. Он эти вещи лучше знает.

— Дюков мост?

— Да… Попробуй в нее влюбиться. Или ты, или она погибнете на этом мосту.

— Господи! Я бы подумал, что ты пьян, если бы не видел, что ты трезв.

— Муся Солдатова… Муся Солдатова — вот где твое счастье.

Григорьев поднес к лицу Морозова афишу и тыкал в нее пальцем.

— Смотри: сильфиды — воспитанницы Театрального училища: Гейнер, Адамович, Ложинская, Солдатова…

Сильфиды, Сергей Николаевич! Женись на сильфиде и никаких испанцев! Муся — хорошая, славная!

Григорьев повернулся и вошел в зал. В коридоре звонили, оповещая конец антракта.

XXI

Муся Солдатова приехала на спектакль в театральной карете. Ехали в ней вшестером. Три на переднем и три на заднем месте. Карета мягко качалась на снегу, в замороженные окна были видны желтые огни улиц. Воспитанницы Театрального училища в темных неуклюжих пальто на вате и в безобразных капорах тесно сидели в карете. Зина Адамович, сидевшая против Муси Солдатовой, уверяла, что ее укачивает и будет тошнить, и девочки ахали, смеялись и визжали, а Муся уступила свое место бледной и малокровной Адамович.

В общей театральной уборной воспитанниц и кордебалета были ворохами навалены на скамьях юбки и туники. Тюль, как пена, лежал на полу и на стульях вперемежку с форменным платьем и бельем, и девочки подле большого зеркала пудрились и румянились, подводили жирным карандашом глаза и сами себе казались другими, такими прелестными и далекими от обычного мира.

Они любили скрывать свое происхождение. Когда шептались по вечерам друг с другом, то оказывалось, что у каждой мать непременно графиня, а отец если не великий князь, то просто князь, но только они — незаконные, и поэтому никто никогда не мог видеть своих родителей.

Зина Адамович, раздетая до рубашки, вытянула тонкие, стройные ноги и, любуясь ими, говорила Мусе Солдатовой:

— Видишь, Муся, какие у меня тонкие ноги. И пальцы длинные. Это потому, что моя мама была аристократка. Очень знатная. Просто невероятно, а папа — Адам Замойский. От того и фамилию мне дали — Адамович. У него много детей было. И все от разных матерей. Он ужасно был красивый.

Муся вытянула свои сильные ноги и, натягивая на них розовое трико, сказала:

— А ты видала своих родителей?

— Никогда не видала. Мне кажется, я умерла бы от восторга, если бы их увидала.

— А я страшно люблю папу и маму. Мне так хорошо бывает у них по праздникам. Вот скоро Благовещенье. У нас это эскадронный праздник. Я дома буду. У папы будет завтрак, все офицеры будут, другие вахмистры, унтер-офицеры, так уютно будет. Папины птички на окне будут чирикать. Папа их так любит.

— Ты и «его» увидишь?

— Морозова?

— Ну, да.

— Как же! Он непременно будет. Все офицеры будут. Эскадронный Петренко, Окунев, Эльтеков, Дурдин, Морозов, корнет Мандр. Морозова все любят. Солдаты, товарища. Он такой простой.

— Ты влюблена в него?..

Муся покраснела. Ее отец, вахмистр Солдатов, был рыжеватый, Муся имела волосы светлого золота, очень густые и длинные, и цвет ее лица был нежный. Она легко краснела.

— Я его мало знаю, — пожимая тонкими, как у девочки, плечами, сказала она. — Его все любят, кроме нашего штаб-трубача Ершова. Ну, да этот не в счет. Он ревнует! А я всех почти одинаково люблю. Петренко меня крестил. Окунев меня обучал грамоте, я девочкой, бывало, на коленях у него сижу, а он мне картинки с буквами показывает. Вот Мандра я не так люблю. Он злой и ужасно важный. Солдатиков всегда подтягивает. И у него все насмешки шутки.

— А тебе не страшно ходить в казармы?

— Отчего страшно? Меня все знают. Я никому ничего худого не делаю, и мне никто ничего худого не делает.

— Ты, Муська, поди, там глазами стреляешь направо и налево, — сказала одевавшаяся напротив брюнетка.

Муся ничего не сказала. Это было так на нее непохоже стрелять глазами, что она даже не возмутилась.

— Ах, Марья Семенна, Марья Семенна, — продолжала брюнетка, — карьеры не сделаете. Не сделаете карьеры, если так свято будете любить поручика Морозова и даже не поведаете ему о своей любви.

— Воспитанницы! Выходить за левую кулису! — крикнул кто-то, отворяя дверь.

Все еще не одетая Зина Адамович взвизгнула: Звуки оркестра ворвались в открытую дверь.

— Господи… да помогите, mesdames, мне кто-нибудь, — со слезами в голосе воскликнула Адамович.

Воспитанницы, оглядывая себя и охорашиваясь перед большим зеркалом, выходили из уборной. Они оправляли тонкими руками пышные пачки, становились на пуанты, строили деланную улыбку. Они уже не были похожи на девочек, — были действительно сильфидами.

Солдатова быстро подошла к Адамович и стала застегивать ей сзади корсаж.

— Муся, славная, добрая Муся, — шептала Адамович, — душка Мусенька, плечи мне попудри. Родинку мою запудри. Темная я подле тебя, уродина!

— Скорее, Зиночка! Выходить надо. Я по музыке слышу: нам сейчас начинать.

XXII

Когда после спектакля Морозов с Сеян ехали на извозчике по Садовой мимо Инженерного замка, Морозов невольно посмотрел на большое решетчатое окно часовни. В нем тускло отсвечивал месяц, и Морозову показалось, что он видит внутри чье-то белое лицо, прижавшееся к стеклу.

Он был молчалив, и Варвара Павловна это заметила.

— Устали? — сказала она.

В тесных санях, застегнутых полостью, они сидели близко. Он чувствовал мягкость ее шубки и теплоту ее тела. Она сидела прямо, положив руки в муфту. Он обнимал ее за талию.

— А скажите мне, Варвара Павловна, — обернулся к Сеян Морозов, — кто такой Андрей Андреевич?

Варвара Павловна насторожилась.

— Андрей Андреевич?.. Прошу вас — не обижайте мне Андрея Андреевича… Он единственный штатский среди офицеров, бывающих у нас. Он очень хороший человек… Он может играть что угодно. Импровизировать…

Он на память целые оперы играет. Такой восторг! Вы ревновать его, дусик, не вздумайте: он очень некрасив… Он мамин друг. Он с мамой пасьянсы раскладывает.

— Кто он такой? Как его фамилия?

— Странно… Но мы никогда этого не знали.

— Вы давно с ним знакомы?

— Второй год уже.

— И вы не знаете его фамилии?

— Да… Он большой оригинал. Он не признает никаких условностей. Ни визитов, ничего. Пришел к нам раз вечером и сказал: «Скучно мне. Будем; танцевать». И стал играть на фортепьяно. Сначала мы думали за дворником послать… Но он так играл, так был мил, так хорошо одет, что мы с Инной смолчали. И повадился ходить. Он себе ничего не позволяет. С офицерами говорит смело и все знает. Так никто и не вспомнил спросить, кто он.