Единая параллель

За ночь положение на переднем крае почти не изменилось — а это самое существенное. Все-таки мудро поступила Ставка, удержавшись от соблазна первыми перейти в наступление. А ведь находились горячие головы, были звонки, увещевания, обоснованные на первый взгляд предупреждения: можно упустить момент!

И вот теперь все встало на свое место. У Орла немцы уже выдохлись, а здесь Манштейн окончательно увяз в нашей глубоко эшелонированной обороне. Его «танковое зубило», заостренное «тиграми» и «пантерами», затупилось за несколько дней и все больше начинает напоминать столярное долото, которым впору лишь выковыривать сучки. Стальная цепь обороны ему явно не по зубам, Почерк Манштейна тот же, что и под Сталинградом, когда он в целях деблокировки котла пытался под Котельниковом танковым клином взломать нашу оборону. Вот уж поистине: «урок не пошел впрок».

Впрочем, как сказать… Под Обоянью и Гостищевом положение критическое, не зря же Ставка спешно бросила в огонь сражения крупные силы из состава Резервного фронта. Генерал Гот (а ведь это он наносил удар в районе Котельникова в середине декабря!) захватил Шипы — плацдарм на восточном берегу реки Псел, его танковый корпус опасно нацелен на Обоянь, а там и до Курска рукой подать. Все может решиться в двое-трое суток.

Тогда, в заснеженных Сальских степях, все тоже решилось в два дня — генерал хорошо помнил. Буранные сумерки, смутные ряды немецких танков, затушеванные поземкой — они двоились, троились, множились; постепенно перечеркивая пологий приречный склон. А потом горели. И было что-то зловеще-обреченное в черных факелах, пылающих на белом снегу, что-то необъяснимо бессмысленное и в то же время созвучное с теми вычурными девизами, под которыми шли в атаку эти танки. «Зимняя гроза», «Удар грома» — так именовали в гитлеровской ставке и в штабе группы армий «Дон» осатанелые попытки атакующих танковых колонн.

Пристрастие немецкого командования к крикливым названиям операций, тактических маневров всегда удивляло генерала, вызывало презрительную усмешку. В них виделось нечто дилетантское, опереточное, балаганно-претенциозное.

Он считал, что кодированное название обязательно должно иметь весомый подтекст, глубоко скрытый истинный смысл. Вот как «операция Румянцев». Тут за кодовым шифром красноречивая история. Не только блистательные победы генерал-фельдмаршала Румянцева-Задунайского — выдающегося русского полководца, но и его новаторский творческий стиль, как мастера крупных боевых операций.

«Операция Румянцев» еще впереди — она начнется лишь после того, как враг будет остановлен и отброшен на исходные позиции. К сожалению, его танки, по первоначальному замыслу предназначенные для наступления в оперативной глубине, для нанесения стремительного удара Белгород, Харьков, теперь перенацелены. Они должны с ходу закрыть брешь, явиться чем-то вроде стабилизирующего фронт «танкового пластыря». И еще неизвестно, как это будет выглядеть реально: поспешной ли обороной или наспех подготовленным контрударом. Все определит время, эти вот серые, невзрачные, засиженные мухами, часовые стрелки на ходиках, их неровный, но неумолимый ход.

Многое пока не ясно…

Что представляют собой хваленые немецкие T-VI, пресловутые «тигры»? Какие они в бою, по зубам ли нашей тридцатьчетверке?.. Те два экземпляра, что недавно демонстрировали командирам-танкистам на московской трофейной выставке, честно говоря, производили убедительное впечатление. Выгодная приземистость, стомиллиметровая лобовая броня, которую не берет даже наша дивизионная пушка, внушительное башенное орудие — не ствол, а прямо-таки громоздкое бревно! Правда, «тигры» неповоротливы, слишком тяжелы (56 тонн!) — под Ленинградом, у Мги, в мае они оконфузились начисто, увязли в болотах. Но здесь, в этакую сушь, на открытой степной местности, они будут иметь вполне хорошую маневренность.

Уже известно, что дальний танковый бой с «тигром» невыгоден: немецкие «ахт-ахт» [16] пробивают броню Т-34 с дистанции в два километра, а наши могут рассчитывать на эффект, только сблизившись на 300–400 метров. Да и то лишь по бортовой броне.

Цифры, цифры, чтоб им ни дна ни покрышки… С кругляками-нулями, за которыми толщина крупповской стали, с крючковатыми тройками, заносчивыми пятерками, пузатыми самодовольными восьмерками — целый дрессированный хоровод цифр, пляшущий, пестрящий тоннами, литрами, штуками, километрами…

16

88-мм пушки «тигров».

А люди? Где они, за этой бесконечной вязью цифр, за глухим частоколом, прячущим от глаз самую суть, как за деревьями, скрывающими лес?

Чтобы рассчитать и вычислить победу, мало знать глубину солдатского окопа, суточный расход боеприпасов, нормы артиллерийской, авиационной поддержки, даже — научно обоснованную калорийность солдатского котелка. Надо еще знать, а главное — чувствовать, нечто неизмеримо большее. То, что не поддается ни арифметическим подсчетам, ни сложным математическим выкладкам…

— Потанин!

Из-за брезентовой ширмы-шторы в передней мгновенно появился адъютант — богатырского сложения молодой капитан (генерал любил рослых и сильных людей).

— Как погода?

— Полный ажур, товарищ генерал! Правда, ночью прошла гроза, но это там, западнее. У нас только побрызгало.

— Давай завтрак и звони в авиаполк. Будем там через тридцать минут.

— Есть!

У генерала была привычка, укоренившаяся, пожалуй, еще с гражданской: каждый новый день он начинал с осмотра «хозяйства». Когда-то он просто с подъема обходил казарму, пытливо вглядываясь в молодые лица красноармейцев; потом требовалась уже лошадь, чтобы объехать эскадроны, построенные для утренней разминки, а еще позднее, в предвоенное лето, он объезжал расположение танковой бригады на увертливой штабной эмке.

Правилу этому не изменил и на фронте, хотя тут наведываться в части и подразделения куда сложнее, а иногда опасна — под огнем или бомбежкой. Но иначе он не мог, потому что твердо знал: солдат безоговорочно верит в командира, только если хорошо знает его в лицо, знает его настроение. А еще лучше, если всегда видит его в бою или хотя бы перед боем.

Честно говоря, он и сам не мог жить без этого, не мог уверенно руководить, начинал теряться перед бумагами, напичканными цифрами, а оперативная карта переставала внушать ему доверие. Впрочем, он не раз убеждался, когда аккуратно разрисованные на карте надежные позиции, на местности оказывались клочками обугленной, адски перепаханной, совершенно безлюдной земли…

К аэродрому они подъехали к назначенному времени, хотя ничего специфически авиационного не увидели: полусгоревший остов старой колхозной фермы с парой грузовиков у стены и большое поле впереди, буйно заросшее бурьяном, как многие поля прифронтовой зоны.

Более того, тут вовсю шел сенокос: пятеро косцов, голые по пояс, дружно вскидывая литовки, шли прокосом вдоль опушки. Шли ровно, чисто и сноровисто, сразу было видно — мужики дело свое знают. Даже издали сладкий дух кошеного луга щекотал ноздри.

— Эй, артельщики! — крикнул адъютант Потанин, поднимаясь на сиденье открытого генеральского «виллиса». — Вы чьи будете? Не гвардейцы ли Волченкова?

То, что косари — солдаты, не подлежало сомнению: зеленые штаны хб, обмотки, тяжеловесные армейские ботинки — «давы». Один из них, пожилой черноусый дядька, подошел к «виллису», мельком глянул на бронетранспортер с охраной, присмотрелся к генералу (он был в комбинезоне без погон, в простой офицерской фуражке) и сразу дернул косу, приставил ее к ноге, как винтовку.