Единая параллель

Она подумала, что сегодняшняя ночь, когда окончательно переступлен порог, должна принадлежать им обоим по полному праву. Они могут до свету провести ее в том же сарае, а еще лучше — в тайге, на прохладном пихтовом лапнике. И что он нынче не пойдет ни к какой такой жене, а останется с ней — стоит только ей захотеть. Вот сейчас предложить — и пойдет в тайгу, как миленький…

Однако вместо этого она насмешливо сказала:

— Ну что ж, соображай, Коленька! Думай. — Она подошла к нему сзади, обняла и поцеловала. Потом с удовольствием потянулась: — Эх-ма… Мне теперича все понятно стало: любить не грех, Коленька… Одно это — истина, остальное — враки, суета сует. Пойду-ка я спать, миленок мой ненаглядный. Да во сне тебя досмотрю, да с тобой договорю.

Вахромеев бросился было провожать, но она спокойно усадила его на место:

— Оставайся здесь, не надо, чтобы нас видели. И бумага пущай остается. А еще вот что: ты уж, пожалуйста, поберегись. Кержаки, они народ угорелый, бесшабашный, на своей дороге никого не потерпят. Я-то их не боюсь, а ты — подумай, пораскинь умом, как лучше с ними сладить. Только учти: слабину перед ними не показывай, сразу сожрут. Ну прощай.

Фроська вышла, спустилась с крыльца и, когда проходила мимо освещенного окна, ухмыльнулась, покрутила пальцем над губой, дескать, валяй заводи усы, только чтоб кверху закручивались! Колечками.

Вахромеев помахал ей и подумал, что Ефросинья в общем-то озорная, отчаянная девка и что он наверняка еще хлебнет с ней неприятностей. Ему показалось странным, что он думает об этом с радостью.

…А Фроську на барачном крыльце поджидала комендантша Ипатьевна. Сидела на верхней ступеньке и гладила на коленях любимого дымчатого кота.

— Ну что, потушили огонь-то в моленной? — спросила Фроська.

— Ефросинья, отдай бумагу! — вместо ответа с тихой угрозой сказала Ипатьевна.

— Еще чего! — Фроська занесла ногу на ступеньку, подбоченилась, как когда-то делала Оксана Третьяк. — Да я в глаза не видела вашу бумагу.

— Врешь! Отдай лучше с миром, по-честному.

— По-честному? — насмешливо переспросила Фроська и вдруг вспомнила стыд, унижение, бессильную ярость, испытанные в кержацкой моленной. — Это с вами, подлецами, да по-честному? Вы же совсем заврались, дерьмом обросли, как хорьки воняете. Теперь это дерьмо в рабочий народ кидать начали? Я вот завтра всей бригаде расскажу про вашу пакостную бумагу.

— Сучка антихристова! — прошипела Ипатьевна и гневно швырнула кота под ноги Фроське.

— А ты крыса старая. Христопродавка.

Фроська хотела хорошенько пнуть кота, но передумала: чем он-то виноват?

22

Ночью прошла гроза, промыла-прополоскала тайгу, и в утреннем солнце Черемша густо дымилась, стояла вся в пару, поблескивая мокрыми крышами. Гошка шел улицей, зорко и весело озираясь по сторонам из-под лакированного козырька форменной фуражки; минуя лужи заглядывал в них, не слишком ли выбился чубчик?

Новыми, умытыми казались деревянные избы с пятнистыми от дождя стенами, да и Гошка чувствовал себя празднично-обновленным в жестковатой хлопчатобумажной гимнастерке, в тугом ремне, который поскрипывал при каждом вздохе.

Напротив сельповского крыльца, где гомонила пестрая бабья очередь, Гошка остановился и, бросив за спину руки, с минуту покрасовался, подрыгал начищенным голенищем. Приподнял фуражку: «Привет женскому полу!» — и пошел дальше.

Притихшая было очередь, загорланила ему вслед, а какая-то молодуха кинула картошкой, однако Гошка не оглянулся, хотя и немного забрызгало сапоги: с бабьем только свяжись…

У дверей пожарного депо сидел на чурбане Спиридон, грелся на солнышке и читал газету, водя по ней пальцем. Гошка вспомнил давнюю ссору с бывшим шорником, но решил быть великодушным — сегодня ему это позволялось. Даже положено было.

Дед сперва увидел сапоги и, оторвавшись от газеты, стал поднимать голову: от изумления очки его сползли на самый конец носа. Нажав кнопку на горле, он просипел:

— Эка вырядился, варнак! Аль в милиционеры пошел?

— В охранники, — снисходительно поправил Гошка. — Конный военизированный дозор. В форме не разбираешься, дед.

Спиридон с ухмылкой постучал кулаком по лбу, потом показал на Гошкину гимнастерку и еще на землю — на большую лужу прямо посередине улицы. Сердито зашелестел газетой.

Гошку позабавила эта жестикуляция. Размахался, старый, руками, ровно пугало огородное на ветру.

— Ты на что намекаешь?

Спиридон плюнул, воткнул свою говорящую машинку.

— Не в коня корм, говорю. Понял? Вечером напьешься да в грязи, как свинья, вывозишься. Вот и вся твоя форма.

Гошка только расхохотался в ответ. Ну народ, от зависти прямо трескаются По швам! С приятным удивлением он подумал, что казенная форма, очевидно, не только украшает его и возвышает над остальными людьми. Она еще служит диковинной броней, от которой отскакивают оскорбления, чужая недоброжелательность.

— Ладно, старик. Сиди и сопи в свою дырку, — махнул рукой Гошка и отправился дальше.

А дальше запланирован был клуб. Конечно, с утра там показаться некому, разве что пацанва соберется на утренний сеанс. Да и не в этом состояла цель: у Гошки имелся разговор к Степке-киномеханику, черемшанскому комсоргу.

У клуба, у длинной афишной доски, Гошка остановился, стал разглядывать плакаты, разные карикатуры на капиталистов, фотографии под стеклом. Правда, поблизости никого не было, зато напротив, чуть наискосок через улицу, стоял дом с тюлевыми занавесками на окнах — там жила учительница Варвара Васильевна, которая когда-то называла его несносным и не однажды выставляла за дверь класса. А вдруг она глядит сейчас в окошко? Пускай полюбуется. Только надо стать вполоборота, чтобы лицо было видно. А то со спины не узнает.

Чудные были картинки на доске, занимательные. Особенно про наших летчиков. Это надо же: целых двое суток держались в воздухе, на самый край земли махнули! Настоящие герои! Не зря им и премии небывалые выдали.

Клубные двери распахнулись, и на крыльцо высыпали девчонки-старшеклассницы — целый выводок и все под медсестер наряжены: в косынках с крестиками и с повязками на руках. Были у них еще брезентовые сумки, тоже с красными крестиками (не у всех, правда), и трое санитарных носилок — зеленых, с крашеными палками. Девчонки загалдели, кинулись врассыпную по улице, а четверо набросились, как очумелые, на Гошку, пытаясь его свалить с ног на подставленные носилки.

— Ну-ка полегче, шмакодявки! — заорал Гошка. — Вы чего ко мне пристали?

— Вы раненый, пострадавший, — запищала спасательница, и Гошка узнал одну из сопливых Грунькиных сестер.

— Отстань говорю, Дунька! Я нахожусь при исполнении.

— Девочки! — крикнула с крыльца женщина, очевидно врачиха. — Не трогайте товарища. Военные эвакуации не подлежат, я же говорила.

— Ну вот, дурехи, слыхали приказ? — Гошка наконец-то отцепил Дунькину руку, оправил гимнастерку. — Вы лучше вон туда бегите, к пожарному депо. Там сидит старик — его в самом деле спасать надо.