Единоборец

Я размышляю о том, что сказала мне Фемида. Скорее всего, ее слова были ложью, как и обычно. Вряд ли она смогла бы обрушить потолок, который поддерживается нейтронной сетью. Я был там, и я видел эту сеть на расстоянии вытянутой руки. Она хотя и простояла больше сотни лет, но выглядела отлично. В ней не было ни одного разрыва. Так что слова об обрушившемся потолке это сказки. И все же, мне немного не по себе: еще недавно я лечил тех людей, еще недавно я видел их глаза. Разговаривал с ними.

Задумавшись, я пролетаю вдоль магистрали дальше, чем нужно, и теряю ориентацию. Ничего страшного, на этот случай имеется автопилот. Машина сворачивает и устремляется над полем. И сразу же включается экран. Военные приказывают мне вернуться в пределы трассы.

– Плохо вас слышу, – отвечаю я.

– Через пять минут будет произведен предупредительный выстрел. Вы мешаете проведению военных маневров.

Вот оно в чем дело, они занимаются маневрами. Впрочем, никаких движущихся объектов я не замечаю. Что это за маневры, если ничего не маневрирует? Автопилот показывает, что до цели три с половиной минуты лета. Я решаю не обращать внимания на угрозы военных. Они часто грозятся, но редко выполняют обещания. Может быть, в одном случае из ста. Они слишком жирны и ленивы, чтобы действовать. К тому же, им влетает за каждую сбитую гражданскую машину. Тогда зачем же они их сбивают? Из лихости, не иначе. Из поэтического озорства.

Подо мною уже верхушки елей. Восемь километров над лесом, и я приземляюсь на поляну, у самого дома. Клара стоит на крыльце, раскрасневшаяся от мороза и веселая. Сейчас она выглядит гораздо лучше, чем несколько часов назад. На ней короткая шубка, которую я раньше не видел. Она ничего не спрашивает, а сразу же садится ко мне на заднее сиденье. Сзади есть свой собственный пульт управления.

– Поехали! – весело говорит она и кутается в теплый шарф.

– Отлично выглядишь, – замечаю я.

– Выспалась, пока тебя не было.

– Я вижу, что тебе лучше?

– Намного лучше. То было просто минутное недомогание.

– Какое еще минутное недомогание? – удивляюсь я.

– Ты не поймешь, это женские дела, – отвечает она. – Со мной такое бывает. У меня ведь отличная батарея, так о чем же мне беспокоиться? Я просто не могу ничем заболеть.

Она не спрашивает меня ни о чем, и это настораживает. Но у меня есть и другие проблемы, и я пока не обращаю внимания на ее необычную веселость. Может быть, она просто выпила, в конце концов. Я настраиваю обоняние, которое обычно работает с минимальной нагрузкой, и убеждаюсь, что это действительно так. Совсем недавно она выпила немного вина. Но почему бы и нет. Пусть ей будет хорошо.

– На обратном пути ко мне пристали военные, – сообщаю я. – У них сегодня маневры.

– У них всегда маневры. Не бери в голову.

– Они могут нас сбить.

– Не могут. У меня есть код для свободного доступа в нейтральные зоны. Я его уже ввела.

– Тебе виднее, – отвечаю я и поднимаю машину. Гиромобиль сразу же выравнивается и выбирает нужное направление.

– Я уже ввела координаты, – сообщает Клара. – Лететь долго, около четырех часов. Вдоль трасс было бы намного дольше.

– Сколько времени у тебя осталось?

– Не у тебя, а у нас. Почти двадцать один час. Нет, двадцать один час и семь минут. То есть, целых семнадцать часов в запасе. Мы успеваем. Пока можешь отдохнуть. Самое трудное ты уже сделал.

Я следую ее совету и закрываю глаза. Я хочу заснуть, но долго не могу. Что-то неправильно, вот только не могу понять что.

Когда я просыпаюсь, снежная крупа тарахтит о стекло кабины. Машина идет в слепую, внутри облака, а мягкий желтоватый рассеянный свет делает кабину уютной. Клара спит на заднем сиденье, и я перебираюсь к ней. Глажу ее по щеке, и она улыбается во сне. Что-то не так с одним из нас. Мне кажется, что глажу нее ее, а куклу, вроде одной из тех, что видел сегодня в подземелье. Отчего-то это на меня сильно подействовало. Улыбка того существа до сих пор стоит передо мной. Так улыбаются дети, еще ничего не зная в жизни, но уже уверенные, что весь мир прекрасен и принадлежит им до последней травинки. Уверенные, что перед ними вечность. Тысячи, если не миллионы этих существ будут созданы лишь для того, чтобы прожить один или два дня, а потом исчезнуть. Они будут обладать разумом и памятью, они сумеют любить и наверняка успеют полюбить что-то в этом мире, кратком как миг, как кадр быстро летящей киноленты. Успеют полюбить и умереть. Клара просыпается

– Ты больше не боишься? – спрашиваю я.

– Боюсь чего?

– Того, что произойдет через двадцать часов.

– Мне не нужно бояться. Я рада. Единственное, отчего я волнуюсь, – вдруг что-то не так, вдруг не получится? Я не хочу, чтоб моя жизнь оказалась напрасной.

– Это странно, – говорю я.

– Что странно?

– Странно, что мы с тобой летим здесь, внутри пятнышка желтого света, что тучи со всех сторон и капли блестят на стеклах, и снег превратился в дождь, и шорох дождя воскрешает детские воспоминания, такие далекие, что от них не осталось ничего, кроме шороха дождя. Во всем этом есть тонкая нереальность, которую я не могу объяснить ни себе, ни тебе – нереальным кажется все, и моя рука, и твоя улыбка, и твои слова, и то, что я говорю о твоих словах, и то, что ты меня не понимаешь. Но, на самом деле смысл жизни в этом, в таких моментах, как этот, в таких словах, как эти, смысл жизни в самой жизни, а не в тех целях, которых можно достичь с помощью этой самой жизни. Жизнь это не молоток для забивания гвоздей. Жизнь это дыхание, это запах волос, нагретых солнцем, это плач в подушку, когда тебя никто не понимает.

– Сейчас я точно тебя не понимаю, – говорит она. – Но продолжай, если хочешь.

– Нет, уже не хочу.

Мы молчим, тихо шуршит мотор, и капли барабанят в стекла.

– Оттепель, – говорит она.

– Просто мы летим на юг.

– Может быть.

Некоторое время я пытаюсь поддерживать этот бессмысленный разговор, потом окончательно замолкаю. Не знаю почему, но сегодня мне тяжело с ней говорить. Трудно поверить, что еще утром я целовал эти губы, и они неумело отвечали мне. Сейчас это совершенно нереально.

– Поцелуй меня, – вдруг говорит она.

– Я не могу.

– Почему? Дело в тебе или во мне?

– Дело в том, как ты это сказала. Мне кажется, что я вижу тебя в первый раз.

– Ерунда, мы съели с тобой пуд соли. Ты меня целовал сегодня утром, а теперь не можешь. Может быть, ты не любишь женщин? У тебя есть девушка?

– А разве я не говорил тебя об этом?

– Я не помню.

– Да, действительно, – говорю я. – Наверное, я об этом не рассказывал. Хочешь, расскажу?

– Валяй, – отвечает она, – все равно ведь слушать нечего.

– Иногда, – говорю я, иногда, тихими вечерами, ко мне приходит лучшая девушка в мире. Она звонит в дверь, заходит, снимает пальто и целует меня в прихожей. Потом я сижу в кресле, с нею на коленях, и смотрю глупейшее цирковое шоу с клоунами. Я слышу ее смех, такой легкий и естественный, как будто бы она была ребенком, впервые попавшим в цирк. Потом она готовит мне блинчики на кухне (она всегда делает это), мы ужинаем, приглушаем свет и танцуем под тихую медленную мелодию, разговаривая в то же время обо всем на свете и, в первую очередь, о нас.

Под утро, когда еще совсем темно, когда тротуары усыпаны тонким свежим снежком, она уходит от меня, закутавшись в короткую шубку, такую же, как твоя, и проезжающий мимо автомобиль освещает ее уходящую фигуру для того, чтобы я смог увидеть ее в последний раз и запомнить.

– Ты неисправимый романтик, – говорит Клара. – В первый раз слышу такую глупую историю. Тебе давно пора жениться, вот и все.

На этот раз мне все понятно. Клара не могла не вспомнить то, что я уже однажды рассказывал эту историю. И у нее, и у меня в мозгу есть маленький чип, который отвечает за точное запоминание речи, как письменной, так и устной. Я могу запомнить десяток страниц газетного текста, после того, как однажды их прочту. Я могу восстановить любой фрагмент разговора после того, как пройдет несколько лет. Как ни странно, этот чип совершенно бесполезен при запоминании стихов или хорошей прозы. Стихи нужно учить дедовскими методами, повторяя по много раз одни и те же строки. Возможно, что люди потому и не учат стихи сейчас, что разбалованы искусственной памятью. Но я ведь говорил не стихами и даже не хорошей прозой. Я просто говорил то, что чувствовал.