Единственная

Видимо, не хотелараспрямляться сложенная гармошкой мягкая крыша.

Он зашел с другой стороны, тоже безрезультатно. Посмотрел на часы: Поздно. Мастерская закрыта. Я не знаю, что делать, - вдруг пожаловался растерянно.
– Эту чертову крышу, опять заело.

– Ну и что? Мы же приехали сюда без нее.

– Как что? Ты простудишься, заболеешь воспалением легких, лечить я не умею, придется звать другого врача, а я этим шарлатанам не доверяю.

– Ты же хотел меня пе-ре-дать Гольдшмидту.

– Гольдшмидт - другое дело. У него в роду все ювелиры, это наложило отпечаток на его методику, пациент для него подсознательно - драгоценный камень, и он боится его повредить обработкой. Я тебе его покажу, он весь в изумрудах и бриллиантах. Гипнотизирует при помощи алмазной булавки в галстуке. Огромный алмаз, пациенты, а особенно пациентки, пока рассматривают это чудо, отрубаются. Придется остаться здесь в гостинице...

– Но у тебя утром прием.

– Да прием.

– Едем. Ничего страшного.

– В этом платьице в горах. Кстати, почему ты так любишь черное?

– Грузинская кровь.

– А там женщины ходят в черном?

– Черное и белое.

– Но тебе все равно придется надеть мой серый пиджак. Или гостиница, или пиджак.

– Пиджак.

– Я так и знал.

Чем выше они поднимались на Планину, тем становилось холоднее. Она с ужасом смотрена на его белую рубашку: стоячим воротничком с отогнутыми уголками. Такую рубашку отец до революции надевал по праздникам, и еще у него была черная пара, котелок и трость с серебряным набалдашником, настоящий буржуй. Теперь мамаша штопает старые косоворотки, латает прохудившиеся брюки и поедом ест его, чтоб обратился к Иосифу за талоном в спецраспределитель.

К ней отец обращаться запретил настрого. Но все однажды выяснилось. Отцу было не в чем пойти на юбилей Рязанова, тройка образца тринадцатого года имела вид удручающий.

– Почему не попросить Иосифа?
– кричала мать.
– Ну почему! У них там рулоны английского сукна, я бы сшила. В конце-концов это мы купили ему приличный костюм летом семнадцатого.

– Замолчи!
– громовым голосом взорвался отец.
– Что ты несешь! Какой костюм, как не стыдно!

– Он приехал из ссылки абсолютным лаццароне, мы пошли с Нюрой и купили ему приличный костюм. К нему сшили новые вставки.

– И ты помнишь об этом десять лет!

– Тринадцать.-в ссорах мамаша сохраняла полное самообладание.

Кончилось топотом, срыванием скатерти, пострадала высокая вазочка зеленого стекла.

На следующий день она принесла отрез черного сукна. Попросила у Авеля талон в спецраспределитель.

"Я плохая дочь. Ведь он еще не старик, всего шестьдесят четыре, и он тесть "рулевого большевизма" и в партию вступил раньше "рулевого". Просить Иосифа невозможно, он всегда ужасно удивляется, что кому-то надо одеваться, есть, Но в Москве можно все купить, были бы деньги. Женя до отъезда в Германию покупала себе и ей духи в розлив возле "Эрмитажа", какие угодно, на выбор. У нее никогда не было денег. Осенью, когда вернулась из Сочи, оказалась совсем без гроша. У родных просить стыдно. Написала Иосифу. Он, конечно, забыл о просьбе, но потом вспомнил и прислал, кажется, сто двадцать.

Вдруг подъехали к какому-то зданию с портретом Масарика на фронтоне. Она вспомнила - это станция, проезжала на поезде. Сто лет назад.

Только у стойки буфета увидела, как он закоченел: синие губы, с трудом отхлебнул дымящийся чай и попытался улыбнуться:

– Давай попросим что-нибудь теплое у буфетчицы, - прошептала она.

– У нас так не принято.

– Но я завтра утром привезу.

– У нас не принято. Мы уже скоро приедем. Пойду, попробую поднять верх, вдруг растрясло, сработает.

Она подошла к стойке. Буфетчица глянула удивленно свиными глазками: пиджак доходил до колен, рукава висели. Вид тоже жалкий.

– Мы из Мариенбада.

Буфетчица кивнула, мол, поняла.

– У нас проблема с автомобилем. Очень холодно.

Еще кивок.

– Мой спутник, он врач, он очень замерз.

– Я видела.

– Нельзя ли получить для него или для меня какую-нибудь одежду. Я верну с первым же поездом.

Буфетчица посмотрела на нее оценивающе.

– Вы не немка.

– Нет, я русская.

– Русским я не доверяю. Вы очень любите петь и плясать, но вы необязательны.

– Я оставлю залог.

– Не надо. Я знаю этого доктора, он лечит сумасшедших, но он и сам немного сумасшедший, правильно?

Она дико захохотала и ушла в комнату за стойкой. Вернулась с огромной ярко-красной в розах шалью.

– Это кашемир. Дорогая вещь. Мой отец отдал за эту шаль корову. Если вы не вернете, я найду доктора в Марианках, уж будьте уверены - найду.

Он замер, увидев ее в шали.

– Вот это красота! Откуда?

Она кивнула на буфетчицу: - Завтра утром я привезу назад.

– Нет, - шепотом, - попроси продать.

Ответила тоже шепотом:

– Она стоит целую корову.

– Хочет коровой или деньгами?

– Перестань. Она мне дала, сжалилась, а ты насмехаешься.

– Я серьезно, но мне неловко просить. Попроси ты.

– Не буду.

Буфетчица уже подозрительно смотрела на них.

– Спасибо, - Надежда поднялась.
– Доктор говорит, что шаль очень красивая.

– Еще бы. Целую корову стоит.

– Ну спроси.

– Не буду.

Громко.

– Я завтра привезу.

Буфетчица важно кивнула.

В двухэтажном особняке на улице Русской все сияло чистотой.

– А ты говорил - холостяцкий бедлам.

– Это Зоя. Она мастерица чистоты и порядка. Разрешается везде, кроме моего кабинета. Рояль как раз там. Не обращай на меня внимания, я буду готовить ужин.

В кабинете - все стены в книгах, стопки на полу, на столе, на рояле, на подоконниках. Циркульные окна. В простенке портрет мужчины с седыми усами и седой короткой бородой, на рояле - другого в кожаной рамке, с дарственной надписью "Ученику - с благодарностью и уважением" неразборчивый росчерк.

Какие-то тетради, пакеты на круглых столиках. Ей вдруг стало тревожно, не по себе. Этот кабинет почему-то напомнил ей другой, похожий только половодьем книг, больших немецких амбарных тетрадей и конвертов.

Он стоял в переднике у стола и очень ловко и быстро рубил огромным ножом зелень. На плите что-то скворчало.

– Что такое?
– спросил тревожно.

– Ничего, все нормально.

– Нормально? Почему ты не играешь? Ты знаешь "Славянские танцы" Дворжака? Если нет - ноты на рояле или под роялем, сыграй, пожалуйста.