Единственная

Она входит, люди перед ней расступаются, и она видит Иосифа, лежащего в своих неизменных кальсонах с тесемками и бязевой рубахе на диване. Ей неловко, что он в таком виде перед чужими людьми, она ищет чем укрыть его, ничего подходящего нет, она снимает пальто, но он вдруг поворачивает к ней голову и, подняв руку, показывает указательным пальцем на потолок. Потолок вдруг разъезжается , и в дыру видна бесконечная, сумрачная от крон, пустынная аллея.

Руфина сказала, что после экзаменов уедет в Харьков к родственникам. Надежда обрадовалась:

– Там теперь моя сестра с мужем. Я дам адрес, Нюра очень добрая, очень, очень. Я мало знаю таких добрых людей, и гостеприимная, муж тоже душевный человек.

– Чем он занимается?

– Они переехали из Белоруссии, он председатель гэпэу Украины.

– Очень душевный, - усмехнулась Руфина.
– От слова - душегуб что ли?

– Ну зачем ты так, ты его не знаешь, Стах действительно добрый человек, отличный семьянин.

– И слава Богу, что не знаю. Нет уж, Надя, спасибо , но, как говорила моя бабушка: "Знайся конь с конем, а вол с волом". Мудрость незамысловатая, но полезная. И ты не обижайся на меня, я стала очень резкой, это нехорошо, люде не виноваты в моем горе, а ты уж никак не виновата, и вообще,... может другого случая не будет сказать: что ты удивительно светлая и настоящая, только слепая. Но слепые часто бывают добрыми. А за меня не беспокойся, ко мне приедет Борис.

– Какой Борис?

– Как какой? Иванцов.

Секундное ошеломление, и что-то похожее на ревность, какая-то тень: "Она права. Я действительно слепая."

Он нашел ее в библиотеке, где она сдавала учебники. Выглядел даже франтовато: начищенные мелом парусиновые ботинки на резиновом ходу, рубашка "апаш", холщевые белые брюки.

– Вот, увидел, решил попрощаться. Вы куда на лето?

– В Сочи.

– А я отвезу маму к родственникам в Симеиз, поживу среди караимов, мой дед - караим, а потом поеду в Харьков к Руфине, ей будет не так одиноко, Мартемьян Никитич тоже остановится по дороге в Ессентуки...
– он замолчал, словно выжидая, что и она скажет что-нибудь вроде "и я собираюсь заехать". Она действительно решила по дороге на юга или обратно навестить Нюру, но какое это имело отношение к доценту кафедры математики! И кроме того очень хорошо запомнила "душегуба".

– Значит, увидимся в сентябре, - она протянула руку.

– Погодите, у меня кафедра только через час, посидим немного в сквере, поболтаем...

– Не могу, никак не получается.

– Как быстро вы загорели, вам очень идет, в сентябре приедете совсем бронзовой...

Она молчала.

– ... да... ну что ж - прощайте!

Много раз спрашивала себя потом, почему пожалела для него час, ведь никуда не спешила, и сквер в тени огромных стен взорванного собора был так прохладен, так по-летнему пустынен, так нежен запах цветов липы, так ровно и низко жужжали шмели над одичавшем боярышником...

Зачем она украла у него все это?

В Сочи играли в кегли, в городки, снова в кегли. За Иосифом теперь постоянно ходил человек в радионаушниках, а в зарослях там и сям белели гимнастёрки сотрудников охраны. Она стеснялась купаться в их почти явном присутствии, попытки уйти вдоль берега подальше, вежливо пресекались Николаем Сидоровичем (впрочем, ставшим почему-то Николаем Сергеевичем) Власиком.

Она растолстела, чувствовала себя неловкой и неуклюжей. Пожаловалась Иосифу, что это не отдых, а мука, зачем столько соглядатаев.

– Мне не мешает, я их не замечаю.

– А мне мешают.

– Ты заметила, что любой ответ мне ты начинаешь с "а", скажи, наконец, "бе". Покорнейше прошу выполнять правила. Власик устал за тобой гоняться.

– Какие правила? Это правила зоопарка, а я... я не желаю жить в зоопарке.

– Ты решила испохабить отпуск, я тебе этого не позволяю.

– Позволишь, не позволишь, даже разрешения пригласить родителей я должна испрашивать у тебя.

– Это нормально.

– Нет, это ненормально. Совет - да, нормально, а я, - снова запнулась, - я прошу именно разрешения. Но ведь мне уже не шестнадцать лет, и даже мой отец...

– Какой отец?

– Мой отец, даже он...

– Откуда ты знаешь, кто твой отец? Может Виктор Курнатовский, он плохо слышал, зато хорошо ебался, может, кто-нибудь из братьев Савченко, может быть, я...

– Ты сошел с ума! Ты слышишь, что ты говоришь?

– Я хорошо слышу и очень хорошо вижу. Ты все время ходишь с постной рожей, если тебе здесь не нравится - убирайся!

Решила взять детей и уехать к Нюре в Харьков. Нюра звонила, звала, дача среди старой дубравы, большой пруд... Не нужен пруд, не нужна дубрава, нужна работа. Через год она сможет устроиться инженером, а сейчас - сейчас просто уехать от этого безумия, побыть возле Нюры с ее всеобъемлющей, беспредельной добротой, может быть, увидеть Руфину, Бориса и Мартемьяна Никитича. Они - другие люди, живут скромно, но с достоинством, им неважно, что она жена вождя, для них она Надя Аллилуева, студентка химфака Промакадемии, а здесь она бесконечно одинока, нельзя никому ни о чем ни слова, человек не может жить, загоняя страдания вовнутрь, в конце концов они взрывают его, и он разбивается на мелкие осколки. Эрих говорил, что причина ее болезни в неприятии реальности, а кто может ТАКУЮ реальность выдержать?

Когда собирала книги, обнаружила учебник Розенталя, который безуспешно искала для Иосифа в Москве. Отложила в сторону.

К обеду приехал Лаврентий Берия. Поздоровался с преувеличенной наглой почтительностью. Рука, как всегда, влажная. Она невольно вытерла ладонь о платье и испугалась, не заметил ли кто. Заметил один Иосиф, он, действительно, всегда все хорошо видел и слышал.

За недели отдыха сильно изменился к лучшему, помолодел, спало брюшко, распрямилась начинающая сутулиться спина. Лицо округлилось, загар скрыл неровности кожи и веснушки.

Рядом с землисто-серым Берия выглядел здоровым и молодцеватым.

"Он еще ничего, - подумала Надежда.
– Гладкий. Желающие найдутся".

Берия похвалил повара, спросил их, каких мест он будет (стол был грузинский).

– Неважно, из каких он мест, кажется, кахетинец, но никто не умеет так делать мхали и чинчари, как Надя. Ее научила моя мама. Ты бы побаловала нас как-нибудь.

Это был сигнал к примирению.

– Для того, чтобы приготовить эти блюда надо идти в лес за травами.

– Ну так возьми детей и пойди, им будет полезно. Заодно гербарий соберут.

– Я бы пошла, да Николай Сидорович, то бишь Сергеевич, не разрешит.

"Нет, больше она не поддастся на такие вот уловки. То, что он сказал возмутительно, непозволительно, ужасно".

– А мы его попросим.

– Я просить не буду.

Лаврентий чуял какой-то подтекст в этом разговоре, его мордочка вытянулась, стала похожа на крысиную, ноздри чуть подрагивали - типичный крысак.

Она не доставит ему удовольствия присутствовать при семейной распре.

– Хорошо. Попроси, пожалуйста.

– Я бы не рекомендовал Надежде Сергеевне идти в лес с детьми, - сказал Лаврентий медовым голосом.
– Обстановка не очень здоровая.

– Так что же вы ее не оздоровили, это ведь ваша работа, разве не так?

– К сожалению, работа очень тяжелая, Надежда Сергеевна. Последние остатки умирающих классов оказались вышибленными, в силу чего они расползлись повсюду. Конечно, они слишком слабы и немощны, для того, чтобы противостоять мероприятиям Советской власти, тем не менее они усиливают свое сопротивление с ростом могущества Советского государства, и на этой почве ожили и зашевелились осколки контрреволюционных элементов из троцкистов, националистов и правых уклонистов. Это, конечно, не страшно. Лаврентий улыбнулся, довольный своим выступлением, и налил себе вина.