Единственная

— Расскажи мне о своем детстве, Слоун. Ведь остались у тебя какие-то воспоминания?

— У меня было детство, каким его обычно изображают в сером бытовом кино: неудачная женитьба, непослушные дети, трудная жизнь — такие фильмы, к сожалению, основаны на реальности. Помню свое ощущение: я в тюрьме. И любой ценой, во что бы то ни стало стремлюсь убежать из нее… И позже, знаешь, я стала думать, что мысль стать писательницей зародилась у меня исподволь еще в детстве…

— Чтобы дать выход эмоциям, жажде свободы?

— В какой-то степени. Но больше, честно признаюсь, из-за денег. Как попытка вытащить счастливый билет в новую, лучшую жизнь.

— И получилось? Как ты думаешь?

— Уверена, что вполне. Мне нравится, что удается заработать много денег, мне нравится, когда я вижу свою фамилию в списке авторов лучших книг года. До сих пор сердце радуется, когда я вижу, как мою книгу кто-то покупает…

— И все же?

— Почему ты всегда подозреваешь, что я что-то недоговариваю?

— Инстинктом чувствую, наверное…

— Я люблю то, что я делаю, и мне нравится быть в центре внимания, быть звездой. Вначале было очень трудно. Даже после первого успеха мы с Тревисом еще долго жили бедно. И, кстати, без малейшей уверенности в завтрашнем дне. Я тогда вовсю занимала деньги, и большая часть первого гонорара пошла на долги. Даже Кейт давала мне взаймы.

— Но ты же справилась со всем этим!

— Да, справилась, я поняла, что можно выжить в этом мире, поняла довольно рано, что для этого нужно прежде всего — расстаться с иллюзиями. И от много в жизни отказаться. Довольно скоро поняла: чтобы выпустить книгу, недостаточно только писать, сидеть за машинкой.

— Что же надо еще?

— Продаться самой! — Слоун подавила горький смех, вырвавшийся у нее при виде напряженного лица Джордана. — Думаю, что Мольеру удалось выразить это лучше, чем мне. «Сначала, — сказал он о своих пьесах, — делаете их по любви, потом — ради нескольких самых близких друзей, потом — за деньги». Когда я стала зарабатывать деньги, я уже не принадлежала себе. Не я решала, что мне говорить, что надевать, как вести себя, — у меня иногда возникало ощущение нереальности бытия, я мучилась, размышляя, где же «я» настоящая, есть ли вообще это «я», осталось ли от меня хоть что-нибудь.

Джордан был и удивлен и тронут исповедью Слоун. Он снова взял ее руки в свои:

— Я знаю теперь, какая ты настоящая, я сделаю все, чтобы помочь тебе.

Да, ей была нужна его любовь, его любовь как поддержка. Именно его и — ничья больше.

Через два дня Джордану, позвонил Хильер:

— Джордан, ты мне нужен в Чикаго, и как можно быстрее. Когда приедешь?

— Не сейчас. Сейчас я не могу. — Джордан отвечал спокойно. — Мы же договорились, помните?

— Помню, помню… Не стал бы тебя беспокоить, но с Уитни неприятности, он вышел из строя как минимум на две недели.

— Что с ним? — спросил Джордан упавшим голосом.

— Оборвалась подпруга, он упал очень неудачно. Сломаны ребра и повреждено плечо. — Хильер помолчал. — А теперь скажи, когда ты приедешь?

— Сегодня вечером. Сейчас узнаю, что с рейсами. Но в любом случае — не позже завтрашнего утра.

— Не позже. Спасибо. — В трубке послышались короткие гудки отбоя.

Да, если Хильеру что-то нужно, он добивается своего — тут не о чем говорить. Но Джордана в данный момент взволновало не это, хотя он автоматически отметил про себя настойчивость Хильера, — взбудоражило его известие о Лэнсе. Что же с ним произошло?

Снова эти происшествия! Не пора ли переименовать команду, например, так — «Мстители» или «Кони Апокалипсиса». Господи, как это произошло с Лэнсом? Лопнула подпруга? Да ни один, даже самый никчемный игрок, не выйдет на поле, не проверив как следует экипировку лошади. Тем более — Лэнс.

— Но ведь ты говорил… — начала было Слоун.

— Я прекрасно помню, о чем я говорил. — Джордан, укладывая вещи в чемодан, пытался продолжать разговор. — И Хильер звонил по другому поводу.

— Я думала, что…

— Там происходит что-то плохое! — Джордан не слушал, о чем говорила Слоун. — Я не могу быть в стороне.

Слоун посмотрела на него в смущении:

— Прости, я не поняла, о чем ты.

— Он не мог сесть на лошадь, не проверив снаряжения!

Нью-Йорк, декабрь 1986

— Я так люблю Рождество в Нью-Йорке, — зажмурилась от удовольствия Слоун.

Они шли с Джорданом по Пятой авеню, в руках у обоих были объемистые пакеты со свертками, коробками, кульками. Везде толпы народу, оживление, непривычное даже для Рождества, — и на редкость промозглый, холодный день. Но влюбленных это нисколько не смущало.

Вокруг все так пестрело, было так празднично и ярко! Во всех магазинах появились отделы игрушек — их облепила детвора. Джордана и Слоун сегодня радовало все, и они любили всех.

— Не встречал Рождество дома вот уже три года кряду, — сказал Джордан. — Последние два выпали на Палм-Бич, а в восемьдесят третьем мы играли в Аргентине и Чили. Знаешь, в рождественские дни на чужбине такая ностальгия. Люблю Рождество в Мунстоуне. Это, разумеется, не Нью-Йорк… Но для меня — редкая возможность побыть со своими стариками. Вся рождественская неделя обычно отдается родне, друзьям… А Новый год встречаем в Бостоне.

— А я встретила свой первый Новый год в Нью-Йорке среди многолюдной толпы на Таймс-сквер, — Слоун не договорила; они пробивались сквозь людскую стену, особенно плотную и шумную на углу Пятой авеню и Пятьдесят первой улицы. — Мне нравится весь этот праздничный ералаш и Таймс-сквер — без него нет Нью-Йорка.

— Как Эмпайр-Стейт-Билдинг и старинные экипажи?

— Совершенно верно. Как и «Плаза» или «Уолдорф» — знаменитые нью-йоркские отели. Но на первом месте Таймс-сквер. Всегда хочется туда сходить…

— Если это намек, считай, я его не понял. Наслышан о Таймс-сквер в новогоднюю ночь. И ничто в мире не заставит меня приблизиться к этому злачному месту. Даже, дорогая, ты.

— Но Тревису так хочется, а я не могу разрешить ему прогулку одному. — Слоун едва не обронила один из своих свертков.