Единственное число любви

— Наверное, я пытаюсь подняться на какой-то другой уровень и чувствую, что вы можете мне в этом помочь. То есть я не прошу помогать, просто эта возможность черпать — или понимать, как вам будет менее обидно… Я хочу сказать, что это отнюдь не использование вас… не пользование чужим…

Я сбилась, тем более что мимо шла очередная возбужденная группа, и наши позы — его, сурово призывающая к ответу, и моя, покорного оправдания, — слишком вписывались в литературный контекст места. И это было смешно. Я наконец улыбнулась, улыбкой предлагая закончить разговор или считать, что его не было вообще. Но, не ловя брошенный мяч, Гавриил спокойно переждал, пока пройдет разделявший нас людской поток, и подошел ближе, все так же ясно и заинтересованно глядя на меня — теперь золотой блеск его глаз смягчался густотой ресниц и спутанных нависших бровей.

— То есть вы хотите реализовать… воплотить не важно что, время, настроение, желание, мысль, в конечном счете, себя — через кого-то или что-то, извне, во внешнем?

— А как же иначе? — растерялась я.

— Иначе? — Глаза его на какую-то долю секунды вспыхнули и стали почти нечеловеческими, но видно было, как он усилием воли потушил их и жестом подозвал Донго. — Тогда мы с вами еще увидимся. А сейчас мы идем купаться под Савкину горку, пес слишком нервничает в этом до сих пор отравленном месте. Вас я не зову — там омут. — И невысокая ладная фигура свернула за холм.

Я еще некоторое время постояла, неожиданно обнаружив тихую прелесть в послевкусии только что происшедшего разговора, и побрела к дому, растерянно глядевшемуся в недавно вычищенный, неестественно прямоугольный пруд. Я шла совершенно ни о чем не думая, и это расслабленное состояние, наилучшее в ситуациях, когда решить все равно ничего невозможно, овладевало мной все более, и чем ненавязчивей, тем властнее. Постепенно и волшебство места захватило меня — исподволь и лукаво. Именно Три-горское с его до сих пор шелестящим в ветвях влюбленным девичьим шепотом, с заросшими барбарисом укромными углами, над которыми курился аромат молодой и щедрой мужской силы, с тщательно выверенной масонской, как оказалось, планировкой на первый взгляд бестолкового парка на самом деле больше всего передавало спелую легкость пушкинского духа — и бродить по усадьбе было приятно. Я всегда без особого труда переходила временные грани, когда дело касалось литературы, и сейчас, спускаясь к реке за кургузой банькой, уже с восторгом ощущала на себе платье, туго перевязанное под грудью синей атласной лентой, а под ним разгорающийся пожар скрываемой страсти. Рука непроизвольно подбирала несуществующий газовый подол, и ножка ступала осторожней, словно на ней была не кроссовка, а прелестный бархатный, тупоносый и плоский башмачок.

Через три четверти часа я была уже на той стороне и ничуть не удивилась, когда лежавший возле палатки Владислав не привстал мне навстречу, а лишь отбросил на мох почти слившуюся с ним по цвету книгу. Золотое факсимиле блеснуло опавшим листом, и… развязалась синяя лента…

— Честное слово, порой чувствуешь просто унижение, — не посмотрев на меня и снова взяв в руки книгу, задумчиво произнес он.

Разговоры об унижении непреодолимой властью женского — подразумевалось, моего — тела я слышала с самого начала нашей связи, и они всегда вызывали во мне лишь новую волну желания. Зачем он начал их сейчас, когда русые завитки на его высоких висках еще влажно блестели, было непонятно и неумно. Я улыбнулась и блаженно коснулась неизменно прохладных пальцев на темно-зеленой обложке. Но книга раскрылась, сбросив мою руку.

— Я не о том, — нетерпеливо продолжил Владислав. — Унижение культурой — вот что ужасно. Люди нашего круга опутаны культурным контекстом настолько, что он уже отравил самые источники нашей жизни. Татарские орды знаний существуют в нас как объективные истины, и пробиться сквозь них своей, пусть даже самой обыкновенной мысли безумно трудно. Да что мысли! Благодаря этому мы не вольны даже в чувствах! За нас чувствуют ассоциации, подтексты, цитаты, фетиши и прочие вампиры культуры. Они толкают нас на избитые дороги, и с самого начала нам не дано пройти горький путь собственного выстраивания мира. Вот только что… — Он довольно сухо и зло рассмеялся. — Неужели ты думаешь, что я уж так хотел тебя здесь, в этой грязи?! Отнюдь нет. Но хитрый старик подсунул мне эту фразу, и я, жалкий раб, воспылал. Послушай, — неожиданно спокойно перебил он себя, — а что Никлас? Он тоже был лишь заложником?..

Перед моими глазами второй раз за сегодняшний день, но на этот раз — нехорошей темнотой, сгущающейся в сумерках по углам старых квартир, проплыл Никлас, такой, каким он был в наши юные смутные прогулки по царскосельским паркам: его любовь была зачата там, где все слишком пронизано памятью вдохновляющих женщин и созидающих мужчин.

— Наверное, да. Впрочем… возможно, ему было легче: он художник. Иногда он мог вырвать у подсознания минуту-другую настоящего…

— А я, значит, не могу. — Это прозвучало почти утверждением, но утверждением, в котором не было сожаления, а сквозила светлая печаль знания.

— Ты — ученый. Без этих цепей ты просто не мог бы работать.

— Жаль, что на его пути встретилась именно ты, — неожиданно жестко захлопнул книгу Владислав. — Другая дала бы ему простор, дала бы сил вырывать не минуты — часы, дни, может быть, годы. Ты сама слишком перегружена красивым и мертвым знанием, которое есть только соблазн и, как любой соблазн, ведет в никуда. Ты…

— Смотри, опять сгущается туман. Нам лучше перебраться в гостиницу.

Все вокруг действительно стало затягиваться колеблющейся матовой пеленой. Владислав молча стал собирать вещи. Последним я положила в рюкзак вновь почему-то раскрывшийся том. Привычно скользнув по странице глазами, я тут же увидела те самые, прорывавшие антиплотскую ткань романа строки: «…воспоминания подробностей последнего свиданья зажгли ей кровь… Это страшно, но я люблю видеть его лицо и люблю этот фантастический свет…»

Мы уехали в город в тот же вечер.

9

Вскоре завертела свою карусель осень. Та настоящая осень, которая сначала только дрожит в кронах, подсвеченных снизу резким апельсиновым пламенем фонарей, и обещает и неведомое, и сбывающееся, потом безупречным циркулем чертит под теми же деревьями медные круги насыпавшихся за какую-нибудь одну холодную ночь листьев и, наконец, в одно бодрящее утро оказывается всего лишь облаком, проносящимся над головой слишком быстро и напоминающим жалкий скелетик съеденных дней. Но в отличие от прежних лет, когда осень давала возможность уйти от сумятицы весны и разнеженности лета в ясное наслаждение работой ума, теперь я не могла заставить себя сесть не только за давно созревшую статью, но и за текучку. Я с удовольствием таскала Амура в дальние парки, чтобы вернувшиеся с дач и загулявшие сучьи барышни не смущали его покоя, но все было тщетно; пес метался и плакал, и часто, сидя с ним в обнимку на диване, я ощущала себя таким же комком изнывающей плоти.

Наша жизнь с Владиславом становилась все судорожней. Иногда мне казалось, что я живу только в те часы, когда беру его шелково-стальное тело, а остальное время провожу во сне, где ни у людей, ни у предметов нет имен. Теперь я уже с радостью видела бы перед собой укоряющую тень Никласа, но она не приходила и не винила, и жить от этого становилось все тяжелей. О Гаврииле я могла бы думать — но только специально, а на это не было сил, когда деревья в садах и парках стали безликими и звенящими, как жесть, и не способными наводить никаких воспоминаний. Один раз я все же заставила себя пройти через Ботаничку, но на всех дверях, видимо по случаю глубокой осени, с грубым торжеством висели замки, альпийские горки недружелюбно щетинились сухими остовами, а заветной калиточки не оказалось и вовсе, словно она являлась лишь частью летней жизни.

И все чаще я обнаруживала себя сидящей где-нибудь в углу у едва теплой батареи и почти бессмысленно шепчущей ту самую молитву, что нежной вспышкой осветила тьму пробуждающегося сознания раннего детства и, как цветок, набирая цвет и форму, созрела в одну из пасхальных ночей. Сейчас я уже не помнила года, когда это произошло, но до сих пор, чувствуя на губах теплоту живых слов, снова попадала в гудящие черным и влажным закоулки лавры, в которых открылась мне, наконец, божественная завершенность, уже не требующая ни понимания, ни осмысления, — благодатная сила, радостно и просто соединяющая тебя с Творцом. И, как ни кощунственно было сознавать это теперь, в ту весеннюю ночь со мной рядом шел не кто иной, как Ангелина, напоминавшая чеховскую княгиню, которая приехала в монастырь в запахе шампанского и дорогих духов. Именно она затащила меня тогда в лавру, достав билеты на закрытую пасхальную всенощную «для своих». И это она, смеясь, наслаждалась отсутствием в ту ночь Никласа и утверждала, что мужчины с их неистребимым рацио не в состоянии по-настоящему поэтически воспринять пронзительную красоту поста и откровений Воскресения. А потом, запрокинув кудрявую голову в звонное небо, почти пропела: «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми…» Я невольно скривилась, но слова уже отделились от накрашенного рта и летели к адресату, замыкая мир в единственно возможной гармонии веры.

С тех пор я научилась произносить эту молитву так, как всегда читала лермонтовское «Я, Матерь Божия…» — без всякого внешнего выражения, монотонно и словно торопясь, но будучи полностью погруженной в действо, в настоящий тайный разговор, где слова не так уж и важны. И всю эту позднюю осень раздавались по пустынной квартире мои смиренные просьбы. Но уныние продолжало таиться то в оставленном раскрытым томе, то в тоскующем теле собаки, то в пустоте за окном, за которым уже давно пора было появиться снегу. Снег всегда появляется как высшее освобождение, стирая все различия и уравновешивая живое и мертвое; тем более у нас, где только в смерти — или, по крайней мере, приближающейся к ней по духу зиме — город открывает свое подлинное лицо — лик кавалера Ничто, в любое другое время прикрытый вечными масками культуры и разума. И в конце концов снег пошел, не по-осеннему щедрый и, как обычно, равнодушный. А спустя еще пару недель он уже бросал под ноги идущим по Невскому изящные пушкинские росчерки сухой поземки.