Единственное число любви

«Любителей прозябословия… — повторила я последние слова. — Здравствуйте, Гавриил!» Но ясное лицо лишь на мгновение мигнуло в очередном зажегшемся окне неподалеку, а к сознанию тягучей далекой волной стал подбираться иной смысл. Зябь… Непаханые тучные поля, готовые принять своего возделывателя… Мать сыра земля, ждущая пахаря слова… прозябослова, травника, писателя, человека, умеющего называть и словом живить… И я ощутила, как под ногами, сквозь толстые доски, сквозь камень фундамента, сквозь промерзшую землю поднимается ко мне смутный гул земли, не отделяющий плоти от духа, чувства от мысли и твари от слова. Тело мое задрожало струной от обещанного и приближавшегося. Теперь оставалось только ждать.

И неожиданно наступил день, когда я обнаружила, что пытка ожиданием и надеждой стала непереносимой — а это означало лишь одно: пусть бессмысленно и бездарно, но я все-таки выжила. Убегая от себя, болтаясь по окрестным лесочкам, я часто останавливалась у какого-нибудь дерева и, подставляя лицо обманчивому солнцу, снова думала о том, что надо бы возвращаться, что обида и боль давно стали призрачными и двойственными, как снег, который твердел ночью и таял днем. Я знала, что все здесь только с облегчением воспримут мой отъезд, но тем не менее в лучших традициях русской литературы так и не собирала вещи, а лишь мечтала и грезила. Мать ли земля не отпускала меня, книга профессора ботаники или тайна филиньих песен? Или смешавшиеся со снегом и превратившиеся в воду невскрытые конверты Владиславовых писем, которые я разбрасывала по придорожным полям?

Но, как бы то ни было, душа еще не до конца сбросила старую кожу, что-то еще не долиняло в ней. И оставалась усадьба. Я боялась идти туда с этой нечистой, непрозрачной, сомневающейся душой. Тянула время, но, как первая близость с возлюбленным, о неизбежности которой знаешь за час, за день — за всю жизнь, так и встреча с усадьбой каждый вечер представала мне то зарумянившимся краем мимолетного облака, уходящего в ту сторону, то накатывавшей оттуда метелью.

Я оттягивала встречу еще и потому, что каким-то неведомым образом посещение усадьбы было связано с Владиславом. Голос крови говорил об их несовместимости: или она — или он, а химеры страсти в томительных вечерних гуканьях порой снова стали когтить и терзать меня.

Но ход природы, к счастью ли, к несчастью, необратим. На кустах оставалось все больше ломких бурых волос, следы в снегу все быстрее заполнялись мутной, остро пахнущей водой, и они манили, звали. Я же продолжала томиться в ожидании более явственного знака, но не дождалась — пропал Амур. Я тщетно не спала две ночи, выходя на край села в неразумной надежде, что он оставит амурные свои приключения хотя бы на несколько часов и вернется поесть или, если от него осталась лишь окоченевшая плоть, коснется моей щеки горячим и преданным дыханием души. Собаки за спиной глухо волновались и лаяли. И под этот надрывный лай становилось все яснее, что путь у меня — один.

И вот, надев все тот же алый комбинезон, я вышла в дорогу на рассвете того дня, когда солнце впервые показалось не в суровом морозном багрянце, а в легком желтоватом сиянии, обнимающем все вокруг без разбора. Стараясь идти меж тракторными колеями, я чувствовала себя сгущением этого света, ко всему готовым и ко всему равнодушным. Вокруг стелились опушки, зеленоватые от сбросивших пласты снега елей. Скоро я вошла в бор, здесь стоял тихий треск, и было непонятно, то ли это играет последний мороз, то ли уже раскрываются шишки, и дыхание весны подхватывает крылатые семена. И уже лишь за спиной реял невидимый плащ предательств, обид и страстей, но и его уносило все дальше порывами проснувшегося ветра.

Не только дома, но и самой усадьбы давно уже не существовало, и лишь по внезапному ощущению замкнутости пространства можно было догадаться, что входишь туда, где сотни лет создавался мир, без которого не было бы ни тебя самой, ни страны. В этих полумертвых деревьях, изуродованных сельской техникой кустах, размозженных куртинах все еще читался строгий, ясный, разумно устроенный сад. Нетронутым лимонным огнем горело несколько лиственниц. Я все ближе подходила к страшному своей зияющей пустотой месту, по углам которого верными стражами стояли четыре черных, словно обугленных дуба в тех позах, в каких застигла их смерть. Между ними лежал холодный, как саван, глубокий снег. О, если хотя бы остов, хотя бы заиндевевшие руины, хотя бы расколотый зуб сохранившейся «голландки»! Нет, от той жизни, что протекала здесь в муках и познании, падениях и вере, ненависти и любви, не осталось ничего, кроме слепящего безжизненного прямоугольника. В отчаянии я еще попыталась разгрести руками слежавшийся снег, чтобы добраться хотя бы до камней, но замерзшие пальцы уже слушались меня плохо. Мне незачем было выживать, незачем уезжать из Петербурга. То, что там еще могло пьянить и пленять, здесь убивало. Или, что гораздо ужасней, отнимало последнюю надежду. Мать сыра земля, как и отец-разум, блестяще сыграли свою злую шутку. Из-за висевших на горизонте туч торжествующе сияло лицо Владислава. Я упала ничком в победивший снег.

Снег пах гарью, мерзлым навозом, и лишь слабой струйкой словно издалека пробивался аромат чего-то теплого: пролитых ли сливок, свежевыглаженных ли кружев… Но как-то неожиданно к этому запаху стал примешиваться и звук — нежно-утробный, настороженный, а в ответ другой, басовитый ропот, мгновениями переходящий в почти щенячий писк. Сомнений быть не могло: только Амур умел так обворожительно и умело обхаживать дам. Но в соблазняющем рыке читалось не только покровительство суке, но и настороженность при виде чужого. Последнее мне совершенно не понравилось и заставило рывком сесть, схватившись за жесткий загривок вновь обретенного пса.

В нескольких шагах от застывшего рядом Амура стоял юноша с собакой. На вид лет шестнадцати, одетый в подпаленный с левого бока ватник, он смотрел слегка удивленными глазами цвета мартовского неба и улыбался, и лицо его своей прозрачной тонкостью как-то совсем не вязалось с деревней. Собака же, в которой никакие поколения случайных любовей и варварского обращения не могли затмить подлинного изящества древних гончакских кровей, всем своим видом, вздернутыми ушами и перебирающими ногами демонстрировала любовь, нетерпение и любопытство.

— Что ты здесь делаешь? — первой не выдержала я.

— А ты? — В вопросе юноши не было дерзости, а лишь спокойная потребность в знании. Собака же, хитрая провинциальная барышня, склонила лукавую морду в сторону Амура.

— Сижу, как видишь. — Мне совсем не хотелось посвящать странного незнакомца в цель своего появления здесь.

— Зачем ты так? — укоризненно произнес он. — Может быть, я тебя-то давно и жду. Только собака не та.

— Что значит «не та»? — удивилась я. — А какая должна быть «та»? И к тому же твоей сучонке мой красавец откровенно нравится.

Юноша вспыхнул, отчего его бледное лицо стало совсем фарфоровым.

— Сучонка… — пробормотал он. — Да такой собаки… Она такая полазистая, что… Да он сам третий день… Ах, что там! Я и говорю, что собака меня смущает. Если бы был… хоть сеттер, что ли…

— Сеттер?! — Подобные познания в деревенском мальчике настораживали, не говоря уже об упоминании именно сеттера. Густой мед глаз дель Донго проплыл где-то у самого горизонта. — При чем здесь сеттер?

— Да при том же. Но если это все-таки ты… Пойдем, что ж так сидеть, холодно.

Муругая собака уже вовсю подталкивала Амура то плечом, то бедром, а я, как заколдованная, пошла за парнем, который даже не соизволил обернуться.

Через несколько минут мы оказались в лесу, хотя стало светлее. Поднявшись по едва видным под снегом каменным ступеням, которые одним прыжком перескочил мой провожатый, я увидела облупленный домик в три окна. Остановившись у двери и неожиданно совсем по-пушкински откинув руку, юноша сказал:

— И кажется, что жизнь должна протекать в величавом покое, в достойных занятиях, В невозмутимой тишине, вдали от нужды, распрей и суеты.