Единственные

– Ты сейчас умрешь, Шурочка, – сказал Петька. И соврал. А ведь когда-то вся школа знала: этот – не врет. Вообще никогда. Из принципа. И то, что он комсорг школы, очень правильно. Все девчонки были в него влюблены. Вот интересно, на ком он женился?

И было-то по нынешним беспутным меркам всего-ничего: несколько раз гуляли вечером в парке, вдвоем гуляли, никто про это не знал, однажды Петька взял ее за руку, так она потом полночи не спала. Но это было перед самыми выпускными экзаменами, а потом судьба разнесла их в разные стороны – «дан приказ – ему на запад, ей в другую сторону…»

Два года она не могла его забыть, пыталась узнать – в какой московский институт поступил. Наверно, плохо старалась – так и не узнала.

Надо же – «ты сейчас умрешь…»

Если явился предупредить – так, может, любил?

Илона очень удивилась бы, узнав про материнское приключение. Мать и отец в ее понимании были вне любви и вне секса. Она не могла бы вспомнить – эти двое при ней хоть раз обнимались?

Любовь к Буревому была, скорее всего, диким и неуклюжим протестом против отсутствия любви в собственном доме. Негде было научиться любить так, чтобы это чувство как-то сочеталось с действительностью, и душа нашла вариант прекрасный, несуразный и меняющий метаболизм: как если бы человек, с детства дышавший обычным воздухом, вдруг научился дышать каким-нибудь водородом и нашел в этом блаженство.

На работу было еще рано, и Илона просто пошла по городу, забредая в магазины и прицениваясь к товарам. Как и полагается, чуть ли не накануне новогодия выбросили летние платьица; зимние пальто висели такие, что в них только на базаре картошку продавать. Илона не любила свое зимнее пальто с воротником из каракуля. Почему-то мать не могла спокойно смотреть на этот каракуль – он ей казался королевской роскошью. А Илоне хотелось шубку из искусственного меха. И она пошла в конце концов в редакцию, чтобы узнать у Регины – сколько может стоить такая шубка. Они появлялись в городе прямиком из Америки – многие еврейские семьи получали благотворительные посылки от какого-то загадочного «Джойнта» и продавали содержимое. Синтетическая шубка была легкой и хорошо утрамбовывалась в коробку – а, может, какой-нибудь американский фабрикант сдуру выпустил их столько, что уже не знал, куда девать. Очень он бы удивился, узнав, что за грошовый клок синтетики эти крейзи-рашн отдают две зарплаты.

– Насчет шубы я узнаю, – сказала Регина. – Фигурка у тебя стандартная. Но все деньги – сразу, а не растягивать на полгода.

– Можно, конечно, взять в кассе взаимопомощи, – и Варвара Павловна объяснила принцип действия этой кассы. – Но ты же год будешь рассчитываться. Походи по комиссионкам. Бывает, что там почти новые шубки – какая-нибудь дура сезон поносит и сдает. А теперь – в типографию, за гранками.

– А Рома? – удивилась Илона. Гранки обычно приносил выпускающий.

– Его еще нет, видишь – на столе пусто. Ну, пошла! Стой. Лидка придет – ты ее не трогай. Я тебя знаю – как начнешь сочувствовать, так не остановишься.

– Варвара Павловна, мы ее вчера из больницы увезли. Она не будет делать аборт.

– Черт его знает, умно это или глупо… Мы-то аборты не делали – сама понимаешь, какой в госпитале аборт…

Это она про войну, догадалась Илона.

О фронтовой молодости Варвара Павловна рассказывала редко – и все больше смешное. Ася как-то узнала, что корректурская начальница была боевой подругой какого-то полковника, лет на двадцать себя постарше, так что этот полковник после 9 мая 1945 года не к жене с детками поехал, а остался с Варварой Павловной. Ему она и родила двоих сыновей, а потом он умер – дали себя знать старые раны. Ну и возраст – шестидесятилетний мужчина казался молодым корректоршам дряхлым старцем.

Вошла Лида.

Она была одета очень аккуратно, шиш на макушке – неестественно гладок, юбка – отутюжена.

– Здравствуйте, Варвара Павловна, – сказала Лида. – Здравствуй, Регина.

Посмотрела на Илону и добавила, явно с тайным смыслом:

– Привет, Илона.

После чего в большой корректорской случилось двухминутное молчание. Языкастая Регина воздержалась от вариаций на тему «плодить нищету». Варвара Павловна, очевидно, хотела поговорить с Лидой наедине. А Илоне вдруг стало сильно не по себе. Вытащив Лиду из больницы, она вмешалась в Лидину судьбу, она приложила руку к рождению ребенка, который пока еще никому не нужен. Варвара Павловна правильно сказала: «Черт его знает, умно это ли глупо».

Ворвался Рома:

– Здрасьте-извините-опоздал!

– Балбес ты, – сказала Варвара Павловна. – Марш за гранками!

Рома постоял в дверях, обводя взглядом всю смену: Варвару Павловну за столом, монументальную и неуязвимую, Регину в модном джемперке с люрексом, Лиду – еще не снявшую дешевое пальто с коричневым фальшивым мехом, Илону…

Во взгляде был вопрос: ну, что тут у вас? И вопрос адресовался лично Илоне.

Рома ей нравился – он напоминал одноклассника Сережу: такой же маленький, тощенький, постоянно готовый всем услужить; он даже домашние задания делал, кажется, лишь для того, чтобы всему классу было, у кого списывать. И он был забавный – шустрый и суетливый, над ним можно было подшучивать, с ним можно было договариваться насчет походов за булочками с корицей, посидеть с ним в типографском буфете Илона никогда не отказывалась – он бегал за кофе и откуда-то добывал соленые орешки.

– Я в закуток, – с тем Илона вышла из большой корректорской одновременно с Ромой.

– Как Лидка? – сразу спросил он.

– Вроде хочет оставить ребенка.

– Так ей нужно заявление писать, – сразу сообразил Рома. – На матпомощь, на комнату в общаге. Ты же знаешь, в каких условиях она живет.

– А ты откуда знаешь?

– На прошлом съезде мы дежурили до четырех утра, потом нас развозили на машине. Я этот дом видел – там, наверно, крысы водятся.

– Так она же там прописана. Если бы не было городской прописки – можно было бы просить комнату в общаге, или нет?

– Я узнаю! – пообещал Рома. – В общаге все-таки вода горячая, душевые, внизу прачечная. И это ближе, чем Лидкина Савеловка.

Имелась в виду общага при высшей комсомольской школе. Там иногда давали комнаты молодым журналистам из глубинки. Для этого требовалось вмешательство редактора Бекасова, парторганизации и горкома комсомола. У Лиды была безупречная комсомольская репутация, ее знали в горкоме – должны были помочь…

– Надо поговорить с Варварой, – решила Илона.

– Так поговори!

Рома по-приятельски хлопнул Илону по плечу и унесся в типографию.

Редакция жила – где-то хохотали во всю глотку, где-то трещала пишущая машинка, По коридору пробежал фотокор Юра со своей необъятной сумкой, его попытался задержать Витя из отдела информации и услышал:

– Не могу, в номер, в номер!

Это были волшебные слова. Юра примчался с пленкой, которую еще нужно было проявлять, печатать снимки, сушить их, сдавать в цех на клише, убедиться, что клише сделаны правильно, а не в зеркальном отражении. Тот, кто работал в номер, был лицом неприкосновенным, потому что завтрашняя газета – превыше всего.

Из кабинета вышел Бекасов – высокий, сутулый, вечно озабоченный, с сегодняшним номером в руке. Он прошел в корректорскую, и это Илоне сильно не понравилось – значит, проскочила ошибка.

На сей раз ошибка была не самая страшная – Жанна при ревизионной читке проворонила бяку на переносе, и вместо «трудящиеся» получилось «трущиеся». На выговор такая оплошность еще не тянула, потому что – в проходном материале о соцсоревновании. Вот если бы в докладе Брежнева – тогда ох…

Варвара Павловна поговорила с Лидой наедине, и Регина тихонько сказала Илоне: