Единственные
Шрифт:
– Твоя мама, – сказал Пашка.
Машуня остановилась и удержала одноклассника.
Ксюша стояла на улице в полной растерянности, но Машуня не сообразила, что с матерью неладно.
– Мама, не надо меня больше встречать. Ты что, хочешь увидеть, как я целуюсь с Пашкой? Ты не знаешь, как это делается? – сердито спросила дочь.
– Машунька, ты не понимаешь…
– Чего не понимаю? Ты что?.. Не может быть! Ты с бабулей посралась!
– Маша!..
– Ну, поругалась. Мам, это же нормально. Все с родителями ругаются. Чем ты хуже?
Ксюша невольно улыбнулась.
– Что,
– Машунька, ну как ты можешь? У нее же слабое сердце! – возмутилась Ксюша. – Ты видела, сколько она лекарств пьет? И спина!..
– Видела. Наша бабуля – артистка. Ты ведь тоже это знаешь! Только ты ее боишься, а я – нет! Мамочка, миленькая, она знает, что я ее не боюсь, мне она таких шоу не устраивает! А тебе – можно!
– У нее никого нет, кроме меня… – обреченно сказала Ксюша.
– А почему?
Ответа на этот вопрос у Ксюши не было.
– Мама… Я что, тоже буду, как ты? – тихо спросила Маша. – А ты – как она? И ты тоже будешь мне кричать: я для тебя в лепешку разбилась, у меня никого, кроме тебя, нет?! Мама! Так же нельзя!
Ксюша вдруг поняла – дочь просто ненавидит бабулю, ненавидит так, как это бывает лишь в пятнадцать лет и в черно-белом мире. И в самом деле – можно ли любить такого человека? Покоряться, терпеть, нести свой крест, исполнять свой долг – можно, да… Хотя тут возникает странный вопрос – нужно ли бабуле, чтобы ее любили? Любви ли она просит, выделывая свои трюки?
– Она просто села тебе на шею, – не дождавшись ответа, каким-то слишком взрослым голосом произнесла Маша. – И если у нас с тобой… если будет то же самое… Мама, я уеду. Я договорюсь с бабушкой Региной, и мы вместе уедем…
– Бабушка Регина будет вести себя точно так же. Ты – единственный человек, кому она может сесть на шею. Но я…
– Значит, буду жить одна!
– Машуня… – Ксюша собралась с духом. – Машунька, ты только не пугайся… У тебя будет сестра. Или брат.
– Сестра или брат? У меня? Ты что, мам?
– Да. Мы с Олегом… ну, у меня есть Олег, уже давно… ну, в общем, ты поняла… И он зовет меня замуж…
– Мамка!.. Мамка, иди! Это же классно! – вдруг Машуня опомнилась. – А бабуля знает?
– Я ей сказала. И… ну, в общем… Маш, ты иди домой, посмотри, как там она…
– А что – она?
– Я не знаю… Я ей сказала и ушла…
– Мам… – тут и Машуня, похоже, испугалась. – Ну, мам… ничего… полежит и успокоится… Мам, ты не бойся! Ничего с ней не сделается! Она это переживет!
Но голос девочки стал какой-то фальшивый.
– Да я понимаю, что не сделается, а все равно…
Теперь и Ксюшин голос зазвучал фальшиво.
– Ты же ее знаешь, она всегда так: помираю, помираю…
– Ну, да, знаю, не первый год…
Вдруг Маша прижалась к матери, обхватила ее за талию, изо всех силенок прижала к себе.
– Мам,
а твой Олег придет к нам жить? Или ты к нему пойдешь? Мам, не оставляй меня с ней!– Ты ее настолько не любишь?
– Мам, да. Она сама никого не любит. Мам, если бы она нас любила – ты бы ее не боялась…
Они стояли посреди улицы в обнимку. Пашка смотрел издали и не понимал – ждать ему Машуню или же уйти. Он видел – случилось что-то неожиданное, даже, наверно, опасное. Наконец он понял, что не может бросить подружку, и тихонько стал приближаться.
Он хотел, чтобы Машуня его увидела и поняла, что он рядом, что – не бросит.
А Лидия Константиновна лежала на тахте. Как доплелась, держась за сердце, – и сама не поняла. Там колотилось, постукивая, что-то тяжелое, и сперва страшно мешало дышать, а как легла – вроде бы полегчало.
Рядом присела Анна Ильинична. У окошка стоял Яр. Он не изменился – был все тем же тридцатилетним красавцем, и Лидию Константиновну это не удивляло. К тому же, ей нужно было пожаловаться Яру на неблагодарную Ксюшу и упрекнуть его – рассказывая, как хорошо посвятить свою жизнь единственному живому существу, он ни словом не намекнул на возможную неблагодарность.
– Ничего, Лидка, ничего, – говорила Анна Ильинична. – Это все очень просто. Ты отдай Однолюбу то, что ему нужно, и тебя отпустят. Я вот все никак не отдам – а он меня дразнит. Еще немного, говорит, еще чуть-чуть, и заберу. Выиграю у тебя – и заберу. И отпустят. Отдай, чего уж там…
– Это – что, мама? – спросила Лидия Константиновна.
– То, что было дадено. Однолюб – он хитрый. Не вздумай с ним спорить, протянет руку – и отдай, пока жива. А то так с тобой и останется. Вот я, дура старая, что-то вдруг поскупилась. Мое же – чего мое за просто так отдавать? А теперь и не знаю, как ему спихнуть, все вот пытаюсь проиграть, который уж год не могу проиграть. Лидка, он хитрый, не связывайся, отдай сразу!
– Что – отдать? – уже беззвучно спросила Лидия Константиновна.
– Тяжесть свою. Чувствуешь – тебе тяжело? Камушки в сердце, такие шершавые и стукаются? А это – оно. Я с ним играю, а он смеется. Помучайся, говорит, поскучай еще, голубушка. Весело ему! Просил, говорит, ты не отдала, а теперь – держись за них, говорит, дура старая! Сколько я с ним играю? Двадцать… двадцать пять лет уже, что ли? Каждый день, каждый день… И избавиться не могу. Вот они…
Достав из кармана халата, Анна Ильинична высыпала на тахту фигурки. Они, темные и сморщенные, были как зародыши зверьков.
– Не называл я вас дурой, Анна Ильинична, – сказал Однолюб. – Это вы неправдочку сказали.
– Смотри, вот, и у тебя такие есть, – продолжала Анна Ильинична.
– Что это, мама?
Анна Ильинична нехорошо посмотрела на Однолюба.
– А вот и скажу, – заявила она ему. – Что мне терять-то?
– Да я и сам скажу, – ответил он.
– Не хочешь, чтобы я говорила? Вот ты как! Так если ты, черт, не хочешь – значит, я это должна сделать! Тебе назло!
Вдруг лицо Анны Ильиничны исказилось, углы рта обвисли, глаза едва не вылезли из орбит, целясь в дальний угол потолка.