Её несносный студент
Шрифт:
Пары мне, на удивление, удается вести спокойно, я просто делаю свою работу, стараясь не думать о событиях сегодняшнего утра.
Первые три проходят почти незаметно, я погружаюсь в любимое дело, не следя за временем.
Последняя — четвертая — у группы Волкова.
Большинству моих студентов, конечно, русская литература нужна также, как собаке пятая нога, но что поделать, программа такая, хоть экономист ты, хоть технарь, министерство эксперименты ставит, молодежь просвещает, а потому приходится им меня терпеть и иногда даже вникать.
Обычно я на отсутствие у них интереса к моему предмету не реагирую,
Нет, пару вести они мне не мешают, но сам факт его повышенного внимания к Никитиной меня отчего-то дико напрягает.
— Никитина, Волков, может, вы покинете аудиторию, раз уж вам настолько неинтересен мой предмет, и придете уже на экзамен?
Я понимаю, что веду себя сейчас, как истеричная дура, правда, понимаю это слишком поздно.
Даже задремавшие на галёрке студенты отрывают головы от парт, и устремляют на меня удивленный взор.
Я никогда, вообще никогда не позволяю себя повышать голос, и в таком тоне говорить себе тоже не позволяю.
Раньше не позволяла.
— Ну так что? Мне долго ждать?
Вот понимаю, чисто по-человечески понимаю, что перегибаю, что веду себя совершенно не логично, но продолжаю — чисто по-женски.
— Извините, Ксения Александровна, мы больше не будем, — произносит Волков, глядя мне в глаза.
Во взгляде ни капли раскаяния. Там вообще ничего нет, кроме бездонной черноты.
Никитина тем временем отодвигает ноутбук и стыдливо опускает взгляд.
Я знаю, что она девочка она неплохая, умненькая, трудолюбивая, и в другой ситуации я бы даже трогать ее не стала, но сейчас, сейчас меня просто распирает от… да я сама не знаю от чего.
— Может, тогда поведаете нам что-нибудь литературе тридцатых годов прошлого века? Особенности, характеристика, проблематика? — бегло осматриваю готового отвечать Волкова, и перевожу внимание на Соню. — Никитина?
Соня, явно не ожидая от меня к ней вопросов, вздрагивает, поднимает на меня испуганные взгляд, открывает рот и тут же его закрывает.
Я не сомневаюсь в ее знаниях, но за время знакомства со студентами, успела выучить поведение некоторых из них. Никитина вот теряется каждый раз, когда ей внезапно задают вопрос.
Она продолжает молчать, то и дело поглядываю на одногруппников, в надежде найти спасение.
— Давайте я отвечу? — вклинивается Волков.
— Вы, Волков, будете отвечать, когда я попрошу. Никитина? — снова обращаюсь к побледневшей студентке. — Ничего? В таком случае постарайтесь хотя бы делать вид, что слушаете.
На самом деле мне самой от себя мерзко, понимаю, что веду себя, как сука последняя. К девчонке прицепилась, зная, что не ответит она.
Умом-то я все понимаю, а вот сердцем…
С сердцем беда.
Выдохнув, возвращаюсь к лекции.
— Так вот продолжаем. Уже в конце двадцатых годов в советской литературе нарастают тревожные тенденции. Писательский труд все больше привлекает к себе внимание властей и компетентных органов, в частности, это выражается усилением репрессивных мер в отношении неугодных власти писателей.
В тысяча девятьсот тридцать втором году запрещаются любые литературные объединения. Следующим шагом по установлению контроля над литературой становится… — меня обрывает вибрирующий на столе мобильник, оповещающий о входящем сообщении. — Минуточку.Подхожу к столу, беру телефон, снимаю блокировку экрана и открываю входящее сообщение.
Егор:
«Черт, детка, ты такая сексуальная, когда ревнуешь. Хочу тебя, Ксюш, прямо на твоем столе»
Перевожу взгляд с экрана телефона на сидящего во втором ряду Волкова. А он, гад такой, даже не пытается скрыть довольную ухмылку. Смотрит на меня, скалится хищно, взглядом своим до безобразия порочным меня пожирает. И облизывается, несносный мальчишка. А у меня коленки дрожать начинают и пульс учащается, и он, конечно, прекрасно понимает, знает, чувствует мою реакцию. Усмехается, демонстративно утыкается в телефон и продолжает писать.
— Прошу прощения, я сейчас вернусь.
Стараясь вести себя непринужденно, я выхожу из аудитории, прикрываю за собой дверь и подхожу к окну напротив.
Мне нужно успокоиться, просто дышать.
Пока привожу в норму дыхание, приходит второе сообщение.
Егор:
«Куда ты сбежала, малыш? Уже возбудилась?»
Вздыхаю, наполняю легкие воздухом и набираю ответ.
Я:
«Ты в своем уме?»
Егор:
«Вполне. Детка, давай ты просто всех отпустишь пораньше?»
Я:
«Даже не думай об этом»
Егор:
«Малышка, я уже подумал. Ну скажи, приревновала, да?»
Он еще издевается!
Я:
«Знаешь что, иди ты…»
Егор:
«Ох, Александровна, я пойду, обязательно пойду, и ты со мной»
Ничего не отвечаю, перевожу дыхание.
Нет, ну какой засранец.
Егор:
«Не ревнуй, Ксюш, Соня просто друг»
Я:
«Я не ревную. Можешь дальше таращиться в экран»
Отправляю и только после понимаю, что натворила.
Боже, я ведь действительно веду себя, как ревнивая истеричка.
Ревную? Да ревную, дико ревную! Как и тогда — несколько недель назад — в чертовом ресторане отеля. Потому что Волков, он такой…
И девчонки эти, они ведь его ровесницы, обычные студентки, без детей и проблем, веселые, проживающие лучшие свои годы. И у него сейчас тоже лучшие годы, когда с друзьями по клубам ходят, когда гудят до самого утра и девчонок каждый день меняют, а не впахивают с утра до вечера, растрачивая такое бесценное время.
Егор:
«Ксюш, ну это по работе, малыш»
Я:
«И какое же отношение Никитина имеет к твоей работе?»