Ее последний герой

Окуджава. Тихо-тихо, просто чуть слышно. И о самом важном. Просто просит быть человеком. А ведь это – сложнее всего.

Стихи люблю. Пушкина, Блока. Ахматову. Бродского, Рейна. Пастернака. Никто о любви не сказал лучше, чем он. «Ты так же сбрасываешь платье, как роща сбрасывает листья…» И неважно, кому он это сказал. Важно как.

– Утомил? – усмехнулся он. – Совсем разнюнился?

Она мотнула головой:

– Дальше!

– Дальше? – переспросил он и снова задумался. – А-а-а! Вот тебе и дальше! Пиво. С раками. Именно с раками. Сваренными только в укропе. И в эмалированном ведре! Никаких кастрюль, слышишь?

Она сглотнула слюну, рассмеялась и кивнула.

– Дальше? Так, что там еще? А! Вот, пожалуйста. Холодец. Густой, дрожащий, как трус, под желтой пленкой жира. Обязательно из копыт. Никаких хвостов и бульонок! Так, еще. Кровяная колбаска. На одесском Привозе. Домашняя, темненькая, пахнущая чесноком. Жареная барабулька. Можно и корюшку. Селедка. Знаешь, какая должна быть селедка? – угрожающе спросил он.

Она помотала головой и беспомощно развела руками.

– Вот! – кивнул он и вздохнул: – Эх, по-ко-ле-ние пепси. А селедка, матушка, должна быть с красными глазками. Поняла? Только с красными! Если у нее, у родной, глазки другого цвета, пусть прекрасные голубые или зеленые, – это не селедка, а хрень собачья. Поняла?

Она снова кивнула.

– Всегда смотри в глаза. Даже селедке!

Она рассмеялась:

– Здорово! А еще?

– Еще… – задумался он. – Ну, картошка. Наша, липецкая, с укропом. А! Вареники с вишней. Это пункт. Согласна?

Она снова кивнула:

– Еще как!

– Так вот, с вишней и соусом. Знаешь, что это за птица?

Она покачала головой.

– Где вам! – вздохнул он. – Запоминай. Косточки, вишневые, отварить в малом количестве воды. Совсем в малом. С сахаром, разумеется. Потом растопить хорошего масла. И всем этим залить эти самые вареники, которые с вишнями. Ну а для плебеев можно туда и сметаны.

Она чуть скорчила смешную рожу:

– Есть хочу.

– Обжора, – вздохнул он. – А у нас пусто. К Нинке? Яичница с помидорами? Хлеб с чесноком? Суп-пити и люля?

Она кивнула:

– И пиво. Так хочется пива!

– И пива, – согласился он. – Пьянчужка. Все тебе лишь бы утробу набить. Гедонист. Никакой духовности. Секс и пожрать. А еще акула пера. Пишущий человек. Журналист, можно сказать. О чем с тобой говорить?

– Хватит ворчать! – крикнула она из прихожей. – Следующая остановка – голодный обморок.

* * *

Их ночные безумства (иначе не скажешь, безумства, в его возрасте – точно), их бдения, перекуры, чаепития, блуждания по квартире, распахнутые балкон и постель, руки в замок, ледяной душ, утренний кофе – все это становилось еще острее, с каждым днем и с каждым часом.

После полудня она уезжала до вечера. Работа, отец. Они долго стояли в прихожей: обнимались и замирали. Выключались из жизни на пару минут.

Пока ее не было, он, привыкший к безделью и томительной скуке, совсем сходил с ума. Не помогало ничего – ни телевизор, ни книги, ни мелкие хлопоты в виде уборки и похода за хлебом. Городецкий мотался по квартире, торчал на балконе, выходил во двор и тут же возвращался назад. Время не шло, ползло. Подло, по-черепашьи, словно с издевкой.

После ее короткого звонка («Еду!») он в который раз бросался в душ, придирчиво рассматривал себя в зеркало, водил станком по гладковыбритым щекам, тяжело вздыхал и снова торчал на балконе, высматривая в потоке машин ее малиновую «реношку».

Если Анна вдруг задерживалась, хватал мобильный и трезвонил, словно полоумный отец загулявшей дочери-подростку.

– Пробки, – возмущалась она. – Ты что, не в курсе?

– Ну да, пробки, – ворчал он, отключив телефон. – Все у вас пробки. Хорошая отмазка.

Однажды она загуляла до трех утра. Был день рождения сотрудника. Городецкий чуть не рехнулся. Звонить глупо: престарелый папашка пасет свою козочку. А уж чего напридумывал, представить страшно! Вот тогда пригодилась американская двояковыпуклая – сто лет не брал, а тут пригодилась. Но не срубило, как раньше, через пятнадцать минут, уснул почти в восемь, с трудом.

Не доверял? Доверял. Просто боялся: а вдруг? Вдруг задумается, оглянется, увидит молодых и красивых. Или того лучше: встретит свою судьбу. Ох.

* * *

Она тосковала по морю. Мечтала и горестно приговаривала:

– Как доползти до следующего лета? Себя жалко, кожу жалко… – И проводила рукой по щеке. – Как же я люблю море!

Он молчал. Что он мог ответить? Отвезу тебя, милая, куда захочешь? Только страну назови – и домчат тебя быстрые кони или белоснежная яхта под парусами. Тебе ведь все равно, правда?

Однажды не выдержал. Закричал так, что она вздрогнула:

– К чему все эти разговоры? Все должно иметь смысл!

Анна, ошарашенная, уставилась на него, растерянно хлопая ресницами.

А завелся он не на шутку.

– Я пенсионер, понимаешь? Пен-си-онер! Назвать размер моей пенсии? Впрочем, ты наверняка в курсе. У тебя же папаша из нашей гвардии. Я. Ничего. Не могу. Тебе дать. Ни-че-го. Понимаешь? Я, – поперхнулся он от волнения, – я даже в Питер тебя свозить не могу. Потому что гостиница. Завтрак, обед, ужин. Такси. Ну, и все остальное. Ответь мне: зачем я тебе, вот зачем? Коротать вечера в мерзком спальном районе под пиво и куриные окорочка? Слушать мои стоны и обиды на жизнь? Засыпать под мое несвежее дыхание?

Она молчала, опустив голову.

– Когда ты наконец поймешь, что все это – выдумка? Все, понимаешь? Сложилось, совпало, подвернулись друг другу. Бывают такие приколы судьбы! Работа твоя, больница, отец. Хватит! Лето на исходе. Через пару недель зарядят дожди – и все! Что ты увидела со мной? Что узнала? Ну, новенького, свеженького? Что я могу тебе дать и что я тебе уже дал? Молчишь? – угрожающе спросил он. – Вот-вот. И молчи. Потому что ответить нечего. Потому что все это – ерунда. Что у нас общего, кроме тех двух недель на даче? Ну, поддержали друг друга. Помогли по-человечески. И все! У тебя впереди… все, а у меня все позади.

– И больше ничего хорошего? В смысле, у нас с тобой? – тихо спросила она.

– Вот именно! – согласился он. – Ничего. Только комплексов у меня прибавилось – бамбуковый непроходимый лес! Знаешь, бамбук ведь растет очень быстро. Просто молниеносно быстро растет бамбук.

Она вскинула брови.

– А что ты думала, нет их, комплексов? Ну, я про моря твои! Про кабаки, театры! Даже театры сейчас… Для богатых! А тряпки, духи? Разве не делают любимой женщине дорогие подарки? Или недорогие? А я… – Он снова усмехнулся. – Все, что я могу, – это отвести тебя к Нинке на бакинскую яичницу. И то не слишком часто. Ни машины, ни квартиры нормальной…