Ее величество

Утехи любовниц слаще супружеских. Так, кажется, говорят? Не приедались ему женские прелести только благодаря разнообразию. А в души он не влезал. Не знаю, может, остатками рационального ума он и пытался остудить жар вожделения… а охладел ко мне, перегорел под натиском плотских желаний и устранился от семьи. Да и вряд ли он пытался бороться с собой. Нравится ему быть постоянно безоглядно влюбленным в кого-нибудь. Все равно в кого.

Я считаю, что в этих условиях о физической близости между нами не может быть и речи. Без любви она кажется мне бесстыдством, отбыванием повинности. Да и опротивело мне после стресса семейное ложе, пропало желание… Вот и перебралась на раскладушку. Уклоняюсь, отстраняюсь, чтобы даже не притрагивался, откровенно брезгливо отталкиваю. Первое время я еще хотела к нему прикасаться, но перед глазами в самый неподходящий момент неизменно всплывали воображаемые картины, где он не со мной. К чему эта постылая обязанность? Меня подавляет сама мысль, что мы никогда не бываем вдвоем, будто между нами все время кто-то третий. И тогда мне кажется, что радость – одна из главных составляющих жизни человека – уходит из меня... И отношения я предпочитаю не выяснять, когда он поздно возвращается… Если только сам затеет, – сбивчиво продолжала свое грустное повествование Эмма. – Когда я была маленькой, моя бабушка говорила дедушке: «Живи так, чтобы не стыдно было умирать. Вот призовет тебя Бог, предстанешь ты пред вратами и спросит Он тебя: «Нашел ли ты радость в жизни? Принес ли ты ее своим близким? И отправишься в ад». Я запомнила. А что Федя сообщил бы на исповеди? Чем оправдался бы перед Всевышним?»

«Сказал бы: «Я пожертвовал вечностью ради сиюминутности», – рассмеялась я и подумала об Эмме: «Изысканное духовное и чувственное… Твое воздержание – своего рода мазохизм. Поставила крест на своей женской судьбе?.. Я бы не смогла». Но вслух повела разговор совсем не о том:

«Без запретного плода Федьке рай не рай. Допустимые границы? Барьеры запретов? Порядочность? Во имя долга перед семьей он не станет жертвовать ни собой, ни «персональными» радостями жизни, так что решай…»

«О эти Федины недобрые снисходительные усмешки, ироничные взгляды, двусмысленные замечания, засасывающие и втягивающие меня в адовы пределы… – орошая мои руки слезами, продолжала Эмма. – Вот так и живу: в одной руке валидол, в другой – снотворное. Но я свое внезапное раздражение первое время направляла против самой себя… Себя винила… За что мне эта ненужная боль, эти танталовы муки? Мое замужество было ошибкой. А может, разрыв станет еще большей? Я в первую очередь думаю о мальчиках. Что для них лучше? За дочь я не волнуюсь, она на моей стороне.

А для меня? Ждать, когда он почтит меня своим вниманием, так унизительно! Но ведь было же поразительное блаженство первых счастливых лет любви! Или только для меня? Я любила, верила, что любима, и мне для счастья этого было достаточно. Ради него я была готова преодолевать любые трудности. Я дарила семье чувство покоя, то, что сама ценила превыше всего. Я стремилась приподнять семейные отношения над обыденностью, внести больше радости, разнообразия. Но… будто кто-то проклятье наложил на мое счастье».

«Опять мотивы обреченности. Ох уж эта наша женская генетическая внутренняя готовность к сказке! Ох уж эта наша прекрасная славянская сентиментальность! Сколько в ней милоты, чистоты и стремления жить беззаветно, просто и честно! Отсюда запрос на такую же прекрасную любовь партнера. Нам хочется, чтобы всем было хорошо. Но в реальной жизни так не бывает», – сказала я Эмме.

«После всего грязного… минуты нежности к Феде у меня, по сути дела, вообще больше не возникали. Но я не сдавалась. Мне еще мечталось, чтобы был полет счастливых мыслей, трепет чувств. Я хотела жить, а не существовать. Но муж окончательно отнял у меня энергию желаний, загнал мои чувства внутрь, убил способность радоваться. Он настойчиво вызывал во мне отвращение к жизни… Как всё это могло случиться при моем безукоризненном отношении к нему?.. Он не обещал мне золотые горы, не клялся сделать мое счастье целью своей жизни…»

«Но это как бы само собой подразумевалось?» – подсказывала я Эмме.

«Я не любила говорить красивые слова, предпочитала делами доказывать свое расположение. Когда любишь, преднамеренно не выпячиваешь свою заботу. Любовь не терпит громогласных воззваний. Я считала, что от частого употребления слов любви они теряют свою свежесть и ценность. Чувства лучше выражать жестами, прикосновениями. Да мало ли еще как… Мне хотелось говорить Феде ласковые слова, но что-то внутри меня сдерживало, не позволяло высказываться вслух. Бывало, молчу рядом с ним, а душа радуется. И столько в ней к мужу всего удивительного, безудержно нежного! Напрасно стеснялась?.. Но моя мама говорила, что молчаливый журавль выше кукарекающего петуха. Вершин любви достигают немногие. Может, один на тысячу. Дар любви как талант… Кстати, Федя после свадьбы больше не произносил слов любви. Добился меня и успокоился. А от меня ждал и требовал».

«Дочь моих родственников никогда не говорила отцу: «Я люблю тебя, папа». Но когда он сильно поранился, она подошла к нему, осторожно обняла его больную ногу и нежно поцеловала запачканный йодом и кровью бинт. Дочке тогда было два с половиной года. Отец был потрясен».

«Что не помешало ему через год оставить семью и уйти к богатенькой разведенке, – напомнила мне Эмма, как выяснилось, ранее слышавшая от меня эту милую историю. – Вот говорят, когда любишь человека, то принимаешь его таким, какой он есть. Но как можно заставить себя принять такого, как Федя?»

«Так недолго и спятить», – подумала я тогда.

«Нет ничего тайного, что для Инны не стало бы явным. Но ее пересказ чужой беды – почти неприличная открытость. Я, конечно, нисколько не сомневаюсь в его правдивости, но… это как читать чужие письма. И ведь бывает информация под грифом «секретно»…», – задумчиво и неодобрительно размышляла Лена.

– Не испытывая взаимной привязанности, Эмма с Федором, тем не менее, как-то уживались и на людях не выходили за рамки приличия, – неожиданно для себя вслух подумала Аня.

– Какие рамки! Федька сам себе расширял диапазон возможного поведения до желаемого. Кое-кто, стремясь раздвинуть стены своей свободы, забывал, что они могут оказаться несущими. Я о своих мужьях. Что ты понимаешь под «уживались»? Федькины издевательства, скандалы и Эммино адское терпение и достойное восхищения самообладание? – Иннины высокие брови резко взметнулись.

– У нее ангельское терпение, требующее дьявольской силы воли, – подтвердила Жанна.

– Да, руку он ей подавал, выходя из автобуса, чтобы все восхищались его обходительностью и считали идеальным мужем. Он сам по этому поводу противно шутил. «Все видели, какой я хороший?» – вспыхнула Инна. – Какой цинизм! А под руку ее брал как собственник, а не галантный мужчина.

– Его семья – внешне изящно упакованная мерзость, – буркнула Жанна.

– Он, а не семья.

– Познав горький опыт, Эмма потом и своих студенток в шутливой форме остерегала, чтобы боялись слишком обходительных мужчин. Мол, они не для вас, для себя стараются. Это их способ заманивания очередных жертв. А еще советовала, чтобы бежали они подальше от мужчин, которые сильно, слишком по-детски привязаны к матерям и потому всю жизнь будут отодвигать жен на третье место.

– Я тоже предупреждаю, – напомнила о себе Жанна.

– Сколько не учи, от всех бед не убережешь, – хмыкнула Инна.

– Смотря как учиться, – подковырнула ее Жанна.

– Эмма такая красивая! Помните, ее на еврейский манер звали Абигайль. А Федор – стыдно признаться – умудрялся с издевкой проезжаться даже по ее внешности. Вот наглец, умеет отрицать очевидное. Это еще один из его «талантов», – сердито сказала Аня.

«Отчим меня тоже обзывал уродиной и страхолюдиной. Изводил язвительными замечаниями, поднимал на смех, говорил, что я неликвид. Натерпелась от него… Тот же способ принижения использовал, – вспомнила Лена. – И это при том, что в своем классе я считалась самой симпатичной. Думал, буду злиться, бесноваться. Не вышло... Но где-то в подкорке все равно застряла непредсказуемая неуверенность. Что-то негативное отложилось и царапало… Только теперь я поняла, насколько Эммин муж похож на моего отчима».

– Бывает деспотичное обожание, – сказала Инна, предоставляя подругам самим расшифровывать смысл и подтекст того, что она заложила в свои слова.

– Мерзость. Апофеоз мужской логики! – фыркнула Аня.

– А Эмма, в силу своей воспитанности, никогда не касалась недостатков «интеллигентской» фигуры мужа. Об одном она иногда осторожно упоминала, покупая ему костюм или брюки чуть большего размера из желания скрыть его удачным покроем одежды. Федька любил носить всё в обтяжку, сильно прилегающее, что подчеркивало его «особенности». Эмма для него старалась, а он бесился, упрекал ее в предвзятости. Тоже мне, Аполлон Бельведерский!