Ее звали княжна Тараканова

А. П. Антропов. Статс-дама А. М. Измайлова. 1759 г.

Поэтому я решаюсь умолять ваше величество лично меня выслушать, я имею возможность доказать и доставить большие выгоды вашей империи.

Мои поступки это доказывают. Достаточно того, что я в состоянии уничтожить все истории, которые вымышлены против меня без моего ведома.

Ожидаю с нетерпением повелений вашего императорского величества и уповаю на ваше милосердие.

Имею честь быть с глубоким почтением вашего императорского величества покорнейшая и готовая к услугам

Елизавета.

Неизвестная — Екатерине II.

Перевод с французского. Петербург.

Равелин Петропавловской крепости. 1775 г.

…Подпись широкая, уверенная. Не привычная к сокращениям, к фамилии. Просто Елизавета — так было принято у членов монарших домов.

Скользящие обороты придворной речи. Уверенность в себе. Уверенность в том, что свидание, личное свидание с самой императрицей вполне возможно. И никакого страха, отчаяния, поисков спасения — всего лишь недоразумение, которое (было бы желание!) легко выяснить. Явственный оттенок едва ли не равенства: так обратиться к императрице не мог никто из ее подданных. Полнота абсолютистской власти — это право Екатерины издевательски бросить: «С мнением моего совета я всегда согласна, когда его мнение согласно с моим».

Но какую бы роль ни играла неизвестная в Европе, здесь — ей ли этого не понимать! — она целиком в руках русской императрицы. Упрямое сохранение былых позиций — открытой соперницы в борьбе за корону, претендентки на престол — не только ничего не могло дать, наверняка толкало к гибели. Значит, так обманывалась сама в своем происхождении? Так верила в истинность своей роли? Или — располагала кругом аргументов, который позволял не бояться встречи с Екатериной и настаивать на ней? И загадка любого вариантa — цель такой встречи.

Убедить Екатерину в том, что она действительно дочь Елизаветы, значит обречь себя на пожизненное тюремное заключение, в лучшем случае монастырь. Или надежда — хоть сегодня императрица все-таки не рискнет, не осмелится, отступит? Но настоящей поддержки неизвестной не удалось найти даже при лучших обстоятельствах, даже в Европе. Как же ее ждать со стороны так и оставшихся неузнанными русских?

Чтобы спасти жизнь, лучше представить себя как раз самозванкой, случайным орудием в руках иных злоумышленников, отговориться неведением, «простотой» и в результате понести более легкое наказание, хотя бы сохранить жизнь. Но вопреки всему спокойное достоинство слов: «Я полагаю, что было бы полезно предварить ваше императорское величество…» — и росчерк: «Елизавета».

Человек — это действие, но человек — это и слово: смысл, интонация, оттенок настроения, чувства. И следовательно, письма. Только какие? Какие из того множества, на которые ссылалось, которое перечисляло и частью цитировало обвинение?

Прежде всего полные по тексту. Любое сокращение опасно искажением содержания и уж, во всяком случае, общего характера, не говоря о тонкостях эмоциональных переходов. Но таких писем опубликовано слишком мало. Авторы официального обвинения удовлетворились обрывками фраз, мыслей, даже фактов. За этим могло стоять все — и стремление расчистить существо дела, и увлеченность заданной концепцией, и простая необходимость. Слишком часто приходилось признаваться, что тех или иных писем вообще не было в деле, другие якобы находятся там, но остаются недоступными, иные почему-либо не удалось прочитать.

Но главное — в тех ранних, европейских, обстоятельствах переписка княжны неизбежно носила особый оттенок. Там письма перекрывались фактами действий, совершенных вне зависимости от них поступков, и факты, само собой разумеется, значили больше, чем слово.

Была и другая сторона — как они писались. Своей рукой или чьей-либо подобной — решение, которое под силу только профессиональным графологам. И наконец, написанные даже самой неизвестной письма европейских лет давали слишком мало гарантии ее авторства. Они могли писаться по подсказке, под прямую диктовку или по услужливо составленным черновикам.

Значит, безусловными оставались последние — письма из равелина Петропавловской крепости за месяцы (годы?) следствия и заключения. И еще материалы допросов. Ответы сгоряча. Сбивчивые. Путаные. Многословно записанные письмоводителем. Только их в деле не было — никаких протоколов. Об этом, во всяком случае, сообщал в 1867 году начальник II Отделения Личной канцелярии. По его заявлению, судьба протоколов осталась неизвестной. Единственная память о следствии — донесения А. М. Голицына Екатерине.

Киль

Привезенная из Ливорны в эскадре контр-адмирала Грейга женщина на учиненные ей вопросы ответствовала следующее:

Имя ей Елизавета, возрасту двадцать три года; какой она науки, на котором месте она родилась и кто ее отец и мать, того она не знает.

Воспитана она в Голштинии, в городе Киле, у госпожи Перет или Перен, однакож подлинно сказать не помнит; тамо крещена она в самом младенчестве в веру греческого исповедания, а когда и кто ее крестный отец и мать не знает.

В Голштинии жила она до девяти лет, и когда пришла в смысл, то спрашивала иногда у своей воспитательницы, кто ее отец и мать, однако она ей об них не сказывала, но говорила только, что она скоро узнает их.

Фельдмаршал Александр Михайлович Голицын… Только почему он? Неудавшийся дипломат — в прошлом посланник при Саксонском дворе — и уж вовсе незадачливый военачальник Семилетняя война кончилась для него битвой при Кунерсдорфе. Если бы не вмешательство П. И. Панина и Н. П. Румянцева-Задунайского, Голицын сумел бы ее проиграть. Отставка оказалась неминуема, но… с чином генерал-аншефа и орденом Александра Невского. Так решила Елизавета. Турецкая кампания. Новый провал, вовремя перехваченный тем же Румянцевым. Очередная отставка и… чин фельдмаршала. Так решила Екатерина. И вслед за тем «самозванка». Не наторевший в таких делах прокурор, не деятели тайного сыска, только что закончившие дело Пугачева, — один Голицын получил право ее видеть, с ней говорить. Следствие? Пожалуй, такое определение встреч Голицына с неизвестной было бы слишком неточным.

Путаница мелочных подробностей — каждая отмечена, каждая старательно зарегистрирована. И никакой попытки их проверить. Голштиния рядом, едва вышедшая из-под протектората России. Дипломатические каналы — новые протекторы страны, датчане, не отказали бы ни в какой услуге. Множество живых связей. События четырнадцатилетней давности — задача, не сложная для решения. Тем не менее ни одного запроса. Записи следствия словно для памяти, только для себя: выслушал, записал, передал Екатерине. Ни малейшей инициативы, никаких собственных соображений и выводов. Разве сравнить с деятельностью вовсе не связанного с сыском В. Н. Татищева!

Кстати, простой арифметический расчет. Если неизвестной двадцать три года, значит, год ее рождения 1752-й. И значит, отъезд из Киля приходится на год смерти Елизаветы Петровны.

От Киля до Берлина

По прошествии сказанного времени воспитательница послала ее из Киля с одною женщиною (коя родом из Голштинии, а именем Катерина), при ней с самого начала в няньках находящеюся, и с тремя человеками мущин — а какой они нации и что за люди, не знает, — в Россию, куда она поехала через немецкую землю, Лифляндию, Петербург и далее, нигде не останавливаясь, даже до границ персидских.