Эффект матрёшки

«Талант! Не пропить его, не сменять на фантики», – ехидно заметила Артемида, все крепче утверждаясь во мнении, что чем писатель талантливей, тем он свободней от предрассудков. «И все же… не могу понять, как можно надеть клубный пиджак с засаленными джинсовыми порточками и тряпичными мокасинами на зернистой платформе! Все-таки разумно, что в эфир их по пояс запускают… и без водки. Хотя без нее им, небось, тяжко до дна души доныривать. А уж как с водкой нырять начнут – вызывай санитаров!»

Не замечая насмешливых ее глаз, «таланты» продолжали клевать со стола аки непуганые птицы: маслинки, сырок, рыбку. Они закусывали.

«Может и не писатели… – поморщилась Артемида. – Приличные люди сначала пьют, а после заедают, если есть чем. А эти наоборот».

Выяснить не удалось. Шум аплодисментов слишком явственно позвал ее к гостям, где возле кадки с пальмой она, наконец, отыскала Натана.

– Ты бы мне рассказал кто здесь who? – раздвигая пыльные листья искусственного дерева, поинтересовалась Артемида. – Это кто спит?

В полукресле, неплотно сомкнув веки, отдыхал мужчина заурядной наружности.

– Это хокку-мастер Трёшкин, – Натан понизил голос до шепота. – Талантлив, но невостребован, оттого горюет и пьет. А вот и оппонент его пожаловал. Ладно, ты приобщайся к прекрасному, а я сейчас вернусь.

– Как? Опять?! – зашлась возмущенным шепотом Артемида. – Ты меня бросаешь?

– Я быстро! А ты пока… дай вон, интервью что ли, – заметив человека с микрофоном, махнул в его сторону Натан.

– Какое интервью! Я ж в литературе, как таджик в филармонии… – не оценив шутки, запаниковала Артемида, в след убегающему Натану.

Тем временем оппонент шагнул на середину паркета, достал из нагрудного кармана сервировочную салфетку с бахромой, не спеша развернул и смачно, с обеих ноздрей сморкнулся, издав устрашающий звук похожий на рёв одинокого слона. Затем, не обращая внимания на окружающих, бережно свернул стилизованный платочек и изящным движением двух пальцев отправил его обратно в карман.

– Я начинаю цикл под общим названием поwhoезия, заявил он и, сделав отрешённое лицо, неожиданно загнусавил:

на ле-бя-жа-ю ка-нав-ку

вы-пал бе-лень-кий пу-шок

о-ты-мел бом-жи-ху клав-ку

про-меж ста-туй ко-ре-шок

и у-же у-брать со-брал-ся

с глаз не-хи-трый ре-кви-зит

на…

– Кто пустил сюда эту маргинальную харю!!! – взвизгнул из-за пальмы, внезапно проснувшийся хоккуист Трёшкин. – А в амфибрахий?!!

Всё случилось с одного дубля. Выступающий поwhoет развернулся и cо словами: «Японпис! Банзай твою медь!» двинул Трёшкина в ухо.

Увлекая за собой целлулоидное дерево, Трёшкин, молча, сполз с кресла…

Пока переполошенные дамы кудахтали над желчным хоккуистом, уводимый под руки поwhoет, так и не успевший концептуально отыметь доверчивую публику, сорвал в знак солидарности несколько сиротливых хлопков и почти полную бутылку армянского коньяку, которую сунул ему в карман поклонник и которой он обрадовался не меньше, чем бюджетник «джек-поту».

Поверженного Трёшкина отволокли на софу. И чтоб не усугублять, всех тут же пригласили к банкету. Голодная публика, не мешкая, потянулась в сторону Столичного салата.

Если не считать пострадавшего хоккуиста и мужчину, оказывающего ему первую помощь, Ада, единственная из приглашенных игнорировала еду. Полускрытая пальмой она тихо осталась дожидаться Натана там, где он ее забыл.

Огромный угрюмый мужик (даже в ночном кошмаре она не смогла бы вообразить, на которой из литературных нив пахал этот мамонт!) стоял перед софой на коленях, прижимая к лиловому, расцветшему экзотическим цветком уху несчастного хоккуиста, мокрый носовой платок.

– Кто? Кто привёл эту гадскую сволочь? Я тебя спрашиваю, кто? – дёргая за пиджак мрачного мамонта, не унимался Трёшкин.

– Успокойся, Моня. Никто его не приводил… Он сам. Ты же знаешь Бермудского… Он всегда сам… без приглашения.

– Св-оооо-лочь… – простонал хоккуист. – Почему вы не дали мне его уууу-рыть!

– Ещё не время, – с пробивающейся нежностью, увещевал другана мрачный мамонт.

– Я его задушу его же портянками, – теряя голос от злобы, шипел Трёшкин. – Эта обезьяна вообразила себя поэтом, а в слове педераст три ошибки делает!

– Это концептуально, Моня…

– А сплетни про мою жену распускать, тоже концептуально?!

– Ну… – пожал плечами мамонт.

– Сказать, что у Галы фигли-мигли с Акуловым, это концептуально?! – Трёшкинские глаза красными виноградинами выкатились из орбит, он дышал, как марафонец после забега.

– Какие фигли-мигли, Моня… Никто и не поверил. Ей лет, то сколько… – попытался успокоить Трёшкина мрачный.

– Лееет!? Не-на-ви-жуууу… – завыл Трёшкин.

– Кого?

– Ро-ди-нуууу…

– А Родину, то за что? – недоумевал мамонт.

– За всё! – и Трёшкин повернулся спиной к собеседнику.

– Ничего, ничего, Моня. Я тебя в садик твой каменный отвезу, успокоишься, хайков насочиняешь, отдохнёшь. А Галы я скажу, что со стремянки упал, ухом стенку задел… лечишься.

Поглаживая хрупкое тельце хоккуиста, мрачный задумался. Морские волны на лбу обозначились резче, и он глубокомысленно изрек: «Родина не там, где больше платят, а там, где меньше содют».

Еле сдерживаясь, чтобы не испортить трагедию смехом, Ада бесшумно выскользнула из укрытия на лестницу. Только удрать не удалось. Натан настиг ее у самого выхода и сгреб в объятья.

– Я тебя везде ищу. Пойдём со мной, познакомлю с настоящим классиком.

– Не хочу… я уже насмотрелась…

Но Натан, не слушая и не разжимая объятий, уже волок ее в какую-то неведомую сторону: мимо нелепой парочки, софы, мимо банкета…

«Кто с Трешкиным?» – только и успела вымолвить Артемида. От ответа она чуть не свернула шею, не в силах оторваться от мамонтообразного банкира-наперсточника и исполнителя собственных блатных песен по кличке «гоп со смыком», так трепетно опекавшего капризного хоккуиста.

В литературной гостиной стоял запах несвежих носков и нонконформизма.

Натан протиснулся к центру, оставив Аду рядом с субтильной девицей и юношей, нервно теребившим прозрачную бородку:

– … еще Апельсинов когда-то казался чем-то свежим, а всякие там тускневичи-немогутины и прочие мастера исповедальной прозы… Меня лично, от них просто тошнит! Я прихожу в ужас от нынешней угрюмой реальности, но больше от ее певцов… Тот же Морокин с Вампировым. Кощунствуют и глумятся. И это нынешние классики! Который год концом литературы пугают. И этим же концом (от неприличного глагола Ада, чуть не зарделась) … мозг читателю. А … (здесь ее вновь ошарашили, той же глагольной формой, но в прошедшем времени) довольно посмеиваются над всеми. Типа, мир – говно, я – Че Гевара! А классик потому и классик, что умеет, скрыв художника, раскрыть человека, как рыбье брюхо. Может быть, кишки его собственные; может быть, – нет. Классика – это теперь наши общие кишки.