Ефим Сегал, контуженый сержант

Володя помолчал.

– Все же мы успели тогда о многом переговорить. Незадолго до кончины отец сказал мне: «Сын, я воевал за Советскую власть на фронтах Гражданской, с белогвардейцами, в Средней Азии - с басмачами. Я служил ей всю свою жизнь верой и правдой, высокой убежденностью. И вот за все это она оскорбила меня недоверием, унизила и убила, как заклятого врага...» Помню, он сказал: «Нет, Советская власть так поступить со своим воином и аратаем - не посмела бы! И если бы с одним мной разделалась неоправданно, можно было бы подумать - трагическая ошибка. Но в лагере, рядом со мной, мучились тысячи таких же безгрешных перед новой властью, таких же ей преданных. И тогда, - сказал отец, - я пришел к страшному выводу: нет у нас Советской власти. Под ее вывеской утвердилась разновидность произвола, которому и название точное не подобрать...» Он выразился, помню, так: В чем-то это новое общественное устройство страшнее фашизма, ибо фашизм - не маскируется! А то, что образовалось у нас, рядится в добродетель под красным знаменем равенства и братства». Отец, по-моему, больше страдал в тот момент от душевного надлома, чем от болей физических. Он, помню, несколько раз повторил тогда: «Как бы я хотел ошибиться! Как бы я хотел ошибиться!

– И заключил так: - Постарайся разобраться до конца, что произошло с нашей многострадальной страной, и прошу тебя: стань учителем, неси людям свет и правду, чем бы тебе за это не пришлось поплатиться».

Я поклялся отцу выполнить его завещание. Да, я упустил важную деталь из предсмертного наказа отца. Он просил, чтобы я, если жизнь опровергнет его страшный вывод, явился к нему на могилу с радостной вестью... И вот прошло больше десяти лет. Много раз побывал я у родной могилы, подолгу простаивал над ней молча: сказать отцу мне было нечего. Он оказался провидчески прав: никаких признаков народовластия нет у нас и в помине. Трижды обожествленный после Победы Иосиф Сталин правит народами новой Российской империи, как стадом баранов. МВД во главе с душегубом Берия - государство в государстве... Вот так, дорогой мой Ефим Сегал, вот так.
– Володя замолчал. Ефим слышал, как он нервно барабанил пальцами по крышке больничной тумбочки.

– Я благодарен судьбе за то, что свела нас, - сказал Ефим, - встретить единомышленника - удача редкостная, особенно в наше время. Но вы все-таки не рассказали, за что вас упрятали сюда?

– Вы еще не догадались? За вольнодумство, есть такое, как сказано в толковых словарях - «устаревшее», понятие, то есть за неугодные властям речи. Как это случилось - сейчас услышите. Давайте закурим, немножко передохнем — и я доскажу остальное.

– Я уже говорил, - продолжил Володя несколько минут спустя, - что стал учителем, в пределах возможного учил детей умению распознавать правду. И даже такая вроде бы малость выпирала за дозволенные рамки. Меня не раз одергивали, предупреждали. Однажды я рассказал на уроке о «Поднятой целине» - романе моего знаменитого земляка, о том, что события, изображенные в романе, развертывались на моих глазах. И хотя во время коллективизации мне было всего девять лет, я отлично запомнил все то, что ребенком видел. Оценил, осмыслил потом, повзрослев. Мой рассказ, естественно, отличался от шолоховского повествования. Я попытался осторожно внушить учащимся мысль о том, что книжка Шолохова - ни что иное как намерение средствами художественной прозы оправдать неслыханное историческое злодейство, обелить методы давыдовых да нагульновых, этих рыцарей коллективизации. Упомянул я на уроке и о небезызвестной статье великого Сталина «Головокружение от успехов», В романе ей отведена роль этакого волшебного жезла, своевременного предупреждения мудрейшего из мудрейших некоторым перегибщикам, у которых якобы голова закружилась от непомерных успехов в начале коллективизации. Я слегка намекнул своим воспитанникам, что писатель несколько поступился истиной, осторожненько дал понять, что Сталин мог и обязан был предотвратить «варфоломеевскую ночь» советского крестьянства, если бы выступил со своей статьей значительно раньше.

Никого посторонних в классе не было. Ночью меня арестовали, через день я оказался на Лубянке. Утром привели к следователю. Мясистый ублюдок лет тридцати пяти ощупал меня водянисто-голубыми глазами, в упор спросил: «Что же ты, Жуковский, советский педагог, своим ученикам антисоветчину в голову вколачиваешь?.. Молчишь?.. Ну-ну, молчи. Предупреждаю: у нас не таким героям языки развязывали... Ладно, пока выкладывай биографию, сведения о родителях, о близких родственниках заодно».

Я на минуту заколебался: говорить следователю об аресте отца в тридцать седьмом или не стоит? Решил рассказать: все равно узнает. Я говорил, он записывал. Спросил: «Все?» Заметил: «Сыночек в батю. Филологический окончил? Я тоже, но это к слову.
– Протянул мне две странички текста, отпечатанные, на машинке.
– Узнаешь, - спрашивает, - свой шизофренический бред на уроке?..» Я прочел: сказанное мной на уроке было передано почти слово в слово. Меня обдало холодом: выходит, среди моих учеников - детей!

– нашелся стукач!

Я не стал ничего отрицать, это уже не имело никакого значения.

Следователь удивился. «Подтверждаешь?.. Значит ты - убежденный антисоветчик. А тебе известно, правдолюб, что за это полагается?.. Девять граммов в затылок, и ваших нет!»

Отвечаю: «Хоть девять килограммов, от этого «Поднята целина» не станет ни правдивей, ни честней...»

Он посмотрел на меня очень внимательно и как будто открытие сделал: «Вот ты какой! Ну и ну!.. Постой, постой, - он вроде бы спохватился, - а ты, часом, не того?
– выразительно покрутил пальцем у виска.
– Так оно и есть, ты, Жуковский, - шизик, псих, нормальные советские люди на допросе в МВД в таком не признаются...»

Вот какой дорожкой попал я сюда, в дурдом, вместо тюремной камеры, а то и расстрела. Попомните мое слово: у этого коварнейшего иезуитского метода расправы с вольнодумцами - огромное будущее. Им воспользуются и преемники Сталина, и тогда...
– он не успел договорить. В палату вошел дежурный врач, зажег свет, не глядя на Володю, скороговоркой приказал:

– Жуковский, собирайтесь, возьмите личные вещи и следуйте за мной.

– Куда? Зачем?

– Вы переводитесь в другую больницу.

– В какую больницу? Почему среди ночи?
– подавляя волнение, спросил Володя.

– Не знаю... Поторапливайтесь, пожалуйста, вас ждут.

Огорошенный непонятным, оттого еще больше пугающим происшествием, Ефим тоже вскочил с постели, еле держась на ногах, лихорадочно вздрагивая всем телом, бессмысленно переводил взгляд то на Володю, то на врача.

– Вот видите, Ефим, - попробовал пошутить Володя, - грянул гром среди ясного неба, ясненького.
– Он протянул Ефиму свою сильную руку.
– Прощайте, жаль расставаться. Будьте здоровы, счастливы, стойки! И берегитесь!

– Прощайте, - едва выговорил Ефим, - прощайте! Бог даст встретимся. Мы еще молоды!

– Дай-то Бог!
– с грустью усмехнулся Володя и скрылся за дверью палаты.

Глава одиннадцатая

Первое, что увидел Ефим после кошмаров полузабытья минувшей ночи, была пустая койка Володи. «Где ты теперь, безвинный великомученик», - тоскливо думал Ефим, Вставать ему не хотелось, тело ныло, в висках постукивали молоточки, подташнивало.

– Сегал! А, товарищ Сегал!
– услышал он, как сквозь сон, голос дежурной сестры.
– Что это вы разоспались? Поздно, вставайте, скоро врачебный обход.

Через силу спустил он на пол пудовые, казалось, ноги, надел тапочки, поплелся в умывальную. Холодная вода немножко приободрила, вернулся чуть посвежевшим.

Почти тут же в палату в сопровождении медсестры вошел по обыкновению улыбающийся доктор Канатчиков, спросил стандартно:

– Как дела, Ефим Моисеевич? Идем на поправку?

Ефим молчал, безразлично глядя мимо него. Если бы врач зрячими глазами посмотрел на своего пациента, то сразу бы увидел, что тот крайне удручен, до поправки ему ой как далеко.

– Как спите? Аппетит?
– Не дождавшись ответа, продолжал Канатчиков: - С историей вашей болезни от 1944-го года я ознакомился. Борис Наумович вас хвалит. Просил передать, что ждет вас сегодня в пять часов в своем кабинете. Не забудьте, пожалуйста, не опаздывайте.

События последних полусуток даже Надю вытеснили из памяти Ефима. Оставшись один в палате, он мгновенно ее вспомнил. На душе сразу потеплело, впервые за много часов; он облегченно вздохнул, лег навзничь, светло улыбнулся. Нет, он не одинок на земле, где-то совсем недалеко отсюда ходит, думает о нем, стремится к нему его Наденька. Хорошо бы она пришла сюда сейчас, села рядышком... Как обидно, что свидание состоится не раньше воскресенья, через три дня! Сегодня остается надеяться на маленькую записочку и передачку.

Неожиданно в палату опять вошел врач Канатчиков.

– Ефим Моисеевич, - окликнул он, - не придет ли сегодня в больницу ваша супруга? Борис Наумович хочет с ней побеседовать.

– Она собиралась быть здесь сегодня около семи. Но как ей пройти к Борису Наумовичу? И как она узнает, что он ее ждет?

– Это уж наша забота, не беспокойтесь.
– И почему-то погрозив пальцем Ефиму, Канатчиков полушутя-полусерьезно бросил, выходя из палат: - Бунтарская у вас душа, Сегал, смотрите у меня!