Ефремовы. Без ретуши

И снова это был спектакль с «фигами» – под нацизмом подразумевался и сталинизм, который по-прежнему будоражил сознание либеральной советской интеллигенции.

Повторялась история с документальным фильмом Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» (1966), где тоже речь шла не только о фашизме, но и (аллюзивно) о сталинизме.

Вторая пьеса в постановке О. Ефремова – «Валентин и Валентина». Причем она тоже принадлежала перу драматурга-еврея – Михаила Рощина (Гибельмана) (именно с нее и началась слава этого драматурга). В Советском Союзе, пожалуй, не было города, где имелся бы драмтеатр и не шла бы пьеса «Валентин и Валентина». Причем первыми ее поставили почти одновременно в 1971 году МХАТ О. Ефремова и «Современник» (режиссер В. Фокин), а уже вслед за ними – Г. Товстоногов в БДТ и др. О чем эта пьеса? Это история любви восемнадцатилетних студентов Валентины и Валентина. О том, как молодым не всегда легко разобраться в себе и понять другого. Но влюбленные, преодолевая непонимание со стороны родителей, взаимную ревность, обиды, размолвки, сохраняют свою любовь и верность.

Отметим, что в 1978 году Ефремов будет приглашен в Америку, где поставит «Валентина и Валентину» для Америкэн консерватори тиэтр в Сан-Франциско.

Было еще два спектакля МХАТа 1971 года выпуска, но в них Олег Ефремов выступал не главным режиссером, а худруком. Первый спектакль – «Последние» М. Горького в постановке В. Салюка и И. Васильева. Эта пьеса рассказывала о разломе общества, который был характерен для России в начале прошлого столетия (в постсоветской России эта тема тоже стала актуальной, поэтому многие сегодняшние российские театры стали опять возвращаться к «Последним»).

Действующими лицами пьесы являются члены одной семьи, терпящей крах из-за разорванных родственных связей и отсутствия взаимопонимания. Глава клана, бывший полицмейстер Иван Коломийцев (актер Лев Иванов), одновременно жалок, смешон и страшен. Он причина бед и внутренней гибели людей, живущих рядом с ним бок о бок. Самодовольный, недалекий, глухой к проявлению живого чувства, Иван Коломийцев становится «прочным фундаментом» для всех бед и несчастий, обрушивающихся на семью.

Между тем было бы наивно считать, что Ефремову захотелось переносить в 70-е сюжет пьесы, действие которой происходит почти семь десятилетий тому назад. Нет, он, как и нормальный либерал, который грезил мечтами о том, что на смену «затхлому социализму» по-брежневски придет нечто цветущее и пахнущее, задумал приблизить это «цветущее», то есть разоблачить «затхлое». Ведь именно для этого он, собственно, и пришел в МХАТ – чтобы сделать из него не столько придворный, сколько оппозиционный театр. Вот как об этом пишет его сподвижник А. Смелянский:

«Из всех линий мхатовского прошлого он решил прежде всего актуализировать то, что Станиславский называл линией «общественно-политической». Качество пьесы часто отступало на второй план перед желанием высказаться на острую социальную тему… Программной пьесой этого направления стали «Последние» Горького. «Трагический балаган», как аттестуют жанр своего существования герои пьесы, оказался вполне подходящим именно для начала 70-х годов, времени стабильной деградации режима. Режиссер попытался вскрыть характер крикливого пустословия, на котором держится дом полицмейстера Ивана Коломийцева. В реальности этого дома происходит распад. Насильничают, совращают и нравственно калечат детей, затыкают рот любому проявлению самостоятельной мысли. Террор и сыск, коррупция, приобретающая наглые и откровенные формы какого-то адского шабаша, и над всем этим – усыпляющая, мутная говорильня властителей. Чем хуже дела, тем больше высокопарных слов, тем назойливее призывы к моральной жизни.

Ефремов обнаруживал бесстыдство режима, который уверовал в свою вечность. Он отбросил уютную психологическую вязь, столь любимую мхатовскими актерами, обострил отношения героев до крайности, ввел пародийные элементы в самые патетические сцены. Он перемонтировал текст пьесы, чтобы обнажить ее болевой мотив, передвинул в начало диалог детей полицмейстера, «последних», о том, что вина и кровь, пролитая отцами, ложится на них.

Ефремов ввел в пьесу Горького нового персонажа – полицейского Ковалева, того самого, за которого Коломийцев собирался выдать замуж свою дочь. Этот закадровый персонаж с зелеными усами, лишь упомянутый в пьесе, появлялся на мхатовской сцене в окружении своры своих дружков. Хозяева жизни усаживались за стол и мощным хором, под подходящую выпивку, возглашали слова бессмертной песни о крейсере «Варяге», затонувшем вместе с командой в годы Русско-японской войны. Слова той песни, вывернутые наизнанку и оскверненные, наполнялись зловещим смыслом: «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает…»

«Товарищи» оказались «наверху», заняли свои места и приготовились к «последнему параду». Сама эта сцена была едва ли не первым театральным выражением того, что можно назвать послепражским синдромом. Это был пир победителей, затянувшийся почти на двадцать лет…»

Еще одной увесистой «фигой» должен был стать спектакль «Медная бабушка» Л. Зорина в постановке Михаила Козакова, который, как мы помним, перешел в МХАТ вместе с Ефремовым и именно в надежде поставить на сцене Художественного театра этот спектакль, который в кругах либеральной интеллигенции считался новаторским. В чем его суть? В нем А. Пушкин оказывается воплощением интеллигентского либерализма советского розлива и гибнет не столько по вине Дантеса, сколько по вине русского самодержавия, то бишь монархии. Естественно, под последним подразумевалось все то же «советское самодержавие», которое «гнобит современных пушкиных».

«Медная бабушка» – это статуэтка императрицы Екатерины, которую Пушкин получил в приданое и не может сбыть с рук, поскольку никто не хочет ее покупать даже на переплавку. А деньги поэту нужны не только на жизнь, но и на издание запрещенного «Медного всадника». В итоге с этой статуэткой поэт переезжает из дома Оливье в новую квартиру на Мойку, где впоследствии и умрет от смертельной раны.

Спектакль по тем временам можно было назвать смелым. А тут еще Козаков решил после долгих проб (а пробовались на роль такие актеры, как Олег Даль, Александр Кайдановский, Николай Пеньков, Всеволод Абдулов и др.) отдать роль Пушкина Ролану Быкову. С ним и начались репетиции, одобренные лично Ефремовым. Но длились они недолго. Вскоре возмутились «старики» МХАТа – А. Тарасова, А. Степанова, П. Массальский, В. Станицын, А. Грибов, М. Прудкин, которые сочли игру Быкова издевательством над Пушкиным. Да и сам спектакль показался им крамольным по своей идеологии. Во всяком случае, для сцены Художественного театра. Вот для «Современника» или любимовской Таганки это было самое оно, но не для МХАТа. Видимо, именно тогда для многих «великих стариков и старух» этого прославленного театра стало понятно, ДЛЯ ЧЕГО пришел к ним Олег Ефремов. И это стало поводом к тому, чтобы совершить попытку «переворота» – убрать его из МХАТа. Вот как это описывают очевидцы.

В. Непомнящий (пушкинист):

«Что и как говорили старики-мхатовцы – передать стесняюсь да и вспоминать не хочу: они уничтожали, они топтали артиста беспощадно, без тени сомнения в своей правоте и с явственно ощутимым удовольствием, даже с торжеством, повелительно пресекая робкие возражения более молодых; они разоблачали «немхатовскую» манеру игры Быкова, издевались над его внешностью и ростом, они утверждали, что Пушкина должен играть только Олег Стриженов. И в ответ на мольбы Цявловской [18] , в голосе которой, казалось, продолжали дрожать остатки слез, на ее пояснения, что Пушкин даже точно такого же роста был и в красавцах блондинах никогда не числился, они говорили, что мы не понимаем законов театра. Впрочем, не было тогда, нет и сейчас у меня к ним ни малейших претензий: они вели себя как дети, выплевывающие непривычную пищу, они не понимали.

18

Цявловская – пушкинистка.

А рядом со мной, почти все время молча, страдал ведущий заседание главный режиссер театра Олег Николаевич Ефремов. Судя по всему, он понимал. Но он попал в чрезвычайно трудное положение: ведь в это самое время им готовилась важнейшая постановка, острый, смелый, рискованный спектакль – комедия «Старый Новый год» – и ему никак нельзя было ссориться с начальством еще и из-за Пушкина. Тем более – в исполнении артиста, которого не рекомендовалось занимать в «положительных» ролях… Но у меня не было ни сил, ни охоты сочувствовать ему. В общем, все это было ужасно, постыдно, невыносимо глупо, нелепо и – мрачно каким-то чудовищно скучным мраком. Было чувство катастрофы и позора, покрывшего нас всех, в этом участвовавших. Спектакль был закрыт.

Не буду описывать, как мы с Быковым и Козаковым, медленно осознавая, но все равно еще не до конца, ужас случившегося, брели по лестнице вниз, к раздевалке, как вышел уже одетый (была зима) Ефремов, едущий в «Современник» играть в спектакле, как отозвал Ролана в сторонку и предложил ему, чтобы «спасти» свою роль, играть Пушкина вторым составом (а первым будет Ефремов), – и с каким лицом отошел к нам Ролан, чтобы сказать об этом; все это уже иная, другая реальность, о которой говорить – все равно что наблюдать или рассказывать, как живое и прекрасное существо, какая-нибудь дивная белокрылая птица, издохнув, начинает разлагаться прямо на твоих глазах.

Этот день – один из самых печальных дней моей жизни. В этот день случилась великая беда, не родилось лучезарное событие в русском театре, погибло чудо искусства…»

Кстати, В. Непомнящий в те годы тоже был либералом и активно боролся с «советской диктатурой». В 1968 году его за эту борьбу даже исключили из КПСС. А в наши дни он уже мыслит иначе. По его же словам: «Я живу в чужом времени. И порой у меня, как писал Пушкин жене, «кровь в желчь превращается». Потому что невыносимо видеть плебеизацию русской культуры, которая, включая и народную культуру, всегда была внутренне аристократична. Недаром Бунин говорил, что русский мужик всегда чем-то похож на дворянина, а русский барин на мужика. Но вот недавно один деятель литературы изрек: «Народ – понятие мифологическое». Что-то подобное я уже слышал в девяностых годах, когда кто-то из приглашенных на радио философов заявил: «Истинность и ценность – понятия мифологические. На самом деле существуют лишь цели и способы их достижения». Чисто животная «философия». В такой атмосфере не может родиться ничто великое, в том числе в литературе. Людей настойчиво приучают к глянцевой мерзости, которой переполнены все ларьки, киоски, магазины, и неглянцевой тоже… Наши идеалы породили когда-то неслыханного величия культуру, в том числе литературу, которую Томас Манн назвал «святой». А теперь вся система наших ценностей выворачивается наизнанку…»