Его Лесничество

Страх отодвинулся, спуская с цепей незнание, неопределенность.

Люди встряхивали плечами, кое-где раздавались смешки. Хлопали по плечам.

Чуть разглядев новые детали, народ спешил поделиться находками.

В голове и хвосте шеренги суетились автоматчики. От снега расчистили только узкую полосу посередине дороги, поэтому конвоиры не могли двигаться по бокам. А вытягивали шеи спереди и сзади.

В город едва слышно притопала война.

#3

Когда она придвинулась до пары сот метров и люди взглянули в её усталые с дороги лица, на холме угнездилась тишина.

Потребовалось время, чтобы усвоить ее дьявольский лик.

Словно издеваясь, она навела морок на всех людей махом и предстала такими же точно лицами, как и у них.

Разве что прибывшие маски выражали другие эмоции: повинность, безропотность, страх. И потому не решались подняться и уставиться во встретившее их удивление, испуг. И проступавшую из глубины насмешку.

Волшебный конверт так и жегся на груди, не давая Рихтеру сойти с места. Он знал, что волшебная сила не пускает и всех собравшихся.

Перед ними стоял не враг

Поздней осенью, когда случился котёл, мать не знала, куда деться. Уходила с утра из дома и до самого вечера простаивала в очередях, чтобы получить хотя бы толику надежды до вечера и на завтрашний день.

Однажды над ней сжалились и вручили этот самый конверт.

Ваш муж, – говорилось внутри него, – был настоящим храбрецом. Да, кажется, из тех, что остаются верными воинской присяге до самой последней минуты. А ещё с прискорбием сообщаем, что он геройски погиб, выполняя свой долг.

Рихтер запомнил так.

Мать пришла раньше обычного и положила конверт на стол. Мало, что произнесла связанного. И читая – а читала, отчего-то, стоя – сотрясалась всем телом, как готовая опрокинуться башня.

И опрокинулась.

Только не телом, а непослушными губами и языком, которые коверкали слова и оттеняли смысл. И всё равно она заплакала, когда услышала собственный голос, говорящий то ли с прискорбием, то ли с соболезнованием. И так горько, что Рихтер хотел тотчас выбежать из квартиры. Но не мог бросить матери; подвёл к кровати и посадил, зная, что нельзя ей стоять на ногах.

Не смогла она и сидеть. Улеглась на простыни и отвернулась поскорее к стенке. Больше ни звука не издав за оставшийся световой день. Зато к ночи очнулась и тихонько плакала, кусая пальцы и ставшую пергаментной кожу.

Перед ними стояли такие же пленные, каким, возможно, стоял сейчас перед другими горожанами отец. Не зная, куда деть глаза и руки, они подсчитывали хлопья снега, упавшие на мостовую. Единицы не скрывали глаз и находили в себе силы смотреть. Прямо перед собой.

Им ещё больше достанется.

#4

Подгоняемые офицерами набежали солдаты. Рассредоточились и стали теснить людей, крича перед собой

дорогу, дайте дорогу, освободите дорогу

С рвением распихивали людей прикладами по местам. Те то ли не понимали, чего от них хотят; то ли, наоборот, понимали и потому не хотели выстраиваться. Их тягали за шиворот и затискивали в строй. Особо упрямые наблюдали поднятый к небу приклад и становились посговорчивее.

Горожан развели в две шеренги. Лицом к ним встали солдаты, держа на вытянутых руках автоматы наподобие заграждения. А сами конвойные таращились назад, повернув любопытные головы.

Скомандовали

ходу, ходу, братцы

и в голове колонны случился затор. Задние, те, что оказались сокрыты за спинами и плечами товарищей, наступали на передних. Хотели, чтобы представление поскорее закончилось.

А передние, видя раскаленные до бледного огня лица горожан, сбивали шаг и сопротивлялись движению.

Улица, заполненная скандирующими и улюлюкающими людьми, напоминала голодное чрево, в которое им предстояло по собственной воле вступить. А разведенная по сторонам толпа казалась раздвоенным языком, что шипел и подступался громогласным шепелявым эхом. Чтобы слизнуть заплутавших людей с тарелки апрельского дня.

Минул первый год.

И пленным предстояло узнать, как он закончится для них.

Рихтер пробирался поодаль за спинами хохотавших людей.

Первая волна страха и оцепенения спала. Женщины выскакивали из заграждения и кричали. Лица кривились, приобретая наконец живую мимику; голоса срывались и обращались птичьим криком, а потом – заливистым хохотом.

В колонну летели снежки и куски льда. Все хохотали. И больше всех – пленные. От боли и унижения по щекам текли слёзы, но они с благодарностью принимали женские выкрики. Только втягивали головы пониже в плечи.

Даже Рихтер, кажется, понял это чудовищное людское единение. Ему помогал увидеть и понять волшебный конверт, который вибрировал вслед за часто бьющимся сердцем.

Парень пробирался вперёд и видел, как мало-помалу затихает гнев. Люди вдоволь потешились. Их снова звали насущные дела.

Одни мальчишки неутомимо бежали следом. Их не уловить никаким оцеплениям и барьерам.

Мальчишки хохотали совсем по-иному. В их голосах не слышалось нутряной песни, что сходила вместе с паром с губ взрослых.

Дети швырялись кусками снега и льда, и летящие в солдат снаряды покрывали дорогу. Пленные хрустели, наступая сапогами и ботинками на лёд. Когда удавалось попасть кому-то в голову, дети еще громче хохотали и наперебой хвалили снайпера. Особый шик – сбить шапку. Задние ряды пленных напирали, – невозможно подобрать. Чёрная ткань, пока летела, распахивалась, обращаясь лыжной маской. И смеялась прорезями глаз.

Рихтер видел, как в одного и того же попали дважды подряд. Мастерски брошенный снежок сбил шапку, а прилетевший следом кусок льда ударил наискось по голове, рассекая кожу. На виске выступила кровь, а мужчина только закивал болванчиком, поощряя детишек в их правоте.

Но потихоньку и детская энергия рассеивалась. Мальчишки останавливались на тротуаре и провожали колонну взглядами. Смеялись над особенно жалкими. Не со зла, а скорее следуя инерции, накопленной в легких. Но к выдоху затухали и они; сходили со сцены вон.