Его нельзя поджигать

Он смотрит на девушку, которую так хорошо знал и которую любил, и ловит себя на том, что думает о ней "девушка", а не "Юлия". Девушка. Тело точно такое, но построенное заново. По старому образцу, с самыми мельчайшими подробностями. От всех модификаций, которые они с Большим Компьютером хотели ввести в ее психику, он отказался. Конечно, их нет вообще.

– Да, все изменения ликвидированы, - подтверждает Большой Компьютер; Натан задал ему вопрос, ибо все еще не вполне себе доверяет.

Значит, это прежняя Юлия, но сотворенная заново. Чужая. Предыдущая жизнь загублена. Он в полной мере сознает преступность своего эксперимента, недопустимого насилия по отношению к другому человеку. Он помнит и переживает вновь все обстоятельства преступления, и они все больше отдаляют его от девушки, лежащей на операционном столе.

Роботы с поднятыми вверх манипуляторами, похудевшими пальцами, теперь уже ненужными, стоят возле стола, словно вокруг жертвенного алтаря.

Натан боится пробуждения Юлии. Он воссоздал ее память с абсолютной точностью: она не может не знать, что с нею произошло.

Неизвестно, сколько времени он сидит, и смотрит, и думает. Смотрит и весь как бы превращается в созерцание и ожидание.

Он даже не сразу сознает, что она уже сидит, что она в полном сознании и видит его, и тем не менее ласково улыбается.

– Ты знаешь, Натан, - она говорит "Натан", хотя раньше избегала называть его по имени, - я чувствую себя изумительно. Как никогда раньше.

Профессор Натан Бронкс не отзывается, ему страшно. Он не может говорить, и хорошо, что не может.

– Натан, - просит Юлия, - помоги мне слезть отсюда, помоги одеться. Слышишь? Помоги мне. Я чувствую себя превосходно. Ну же, Натан.

Натан Бронкс действует как во сне. Он не знает, подает ли ей что-нибудь, помогает ли одеваться...

– Знаю, я воскресла, Натан. Я всегда верила в твой гений. И сейчас верю. О, я прекрасно помню, что ты сделал со мной, как я боролась против твоей силы, насилия, но по сути своей это твое насилие, это насилие...

– Тише.
– Он закрывает ей рот ладонью.
– Замолчи, не говори, не хочу.

Она смотрит на него удивленно, в ее глазах попрежнему нежность,

– Я помню каждую мелочь,- повторяет она настойчиво, отталкивая его руку, - помню отлично и не осуждаю тебя за это. Натан, пойми, я...

– А если уж говоришь, то говори правду. Почему ты меня боишься? произносит он наконец.
– Не бойся меня. Не раболепствуй. Зачем этот подхалимаж?

Но он не верит, что она способна не испытывать страха, решиться на откровенность в этой инквизиторской обстановке. Вот стол-гроб с откинутой крышкой, рядом роботы-операторы, которые ее воскресили, внизу, глубоко под землей, расползлись в разные стороны могучие корни чудовищного мозга Большого Компьютера, который играл в этом воскрешении не последнюю роль, а перед нею сидит сам палач.

– Чего мне бояться?
– спрашивает она.
– Я говорю правду, говорю то, что чувствую. Я понимаю твой ужас, твои сомнения, твое неверие в мою правдивость. Ты считал меня просто примитивной куклой, актрисой, которая поверхностно знает других, а себя не знает совсем. Ты ошибался, я не такая, Я не боюсь тебя и не питаю к тебе обиды, Натан.

– Дезинтегратор тебя убил, а синтезаторы построили заново, - говорит он.

– Знаю. Но это не мешает мне ясно ощущать жизнь - так ясно, как никогда, ничем не вредит моей личности. За что же мне на тебя обижаться? Ты убил мое тело, но я воскресла с тем же сознанием, с той же памятью, я нисколько не изменилась.

– Но раньше ты говорила со мной по-другому.

– По-другому?..

Юлия убеждена, что всегда была точно такой же, что и ее отношение к Натану осталось прежним...

– Я всю жизнь хотела тебя полюбить. То, что мешало этому, находилось не во мне, а в тебе.

Он встает, вновь глядит на нее с ужасом и удивлением: Она совершенно чужая. Столь радикальных перемен он никак не предвидел. Ведь сам он после экспериментов не изменился вообще, каждое воскрешение возвращало его в то же самое состояние, в котором он умирал.

Чужая Юлия.

Ее хорошее самочувствие его вовсе не радует; ему полностью безразлично, что она думает в действительности.

Его приводит в отчаяние ее реакция на исследование, которое он на ней произвел. Он чует обман. И чем больше подавляет угрызения совести, тем больше они его беспокоят; его гложет неизгладимое чувство вины. Он не в силах вернуть Юлии прежний облик. Ее настроение раздражает, тело отталкивает, ее лицо - это маска пустой, искусственной куклы. Намного более искусственной, чем когда бы то ни было. Что за заслуга принудить такую к подчинению, растоптать ее, оскорбить, разве можно любить такого человека, раба, безвольное полужизотное, как ее уважать, любить, терпеть в повседневных хлопотах?

– Я пропустил тебя через эту мясорубку, ты подыхала у меня на глазах, подыхала словно животное...

Она подскакивает к нему с живостью, какой он раньше не замечал, и закрывает ему рот ладонью. Теперь уже он отталкивает ее руку. Она ему противна.

– Да, я пропустил тебя через мясорубку, это уже не ты, тебя нет, нет.

– Ничего во мне не изменилось. Это правда - как ты можешь не верить. Когда ты рассуждал о своей гениальности, работая с животными, и даже когда сам решился на это, я в твою гениальность не верила. Недооценивала ее. Но когда на себе испытала метаморфозу - смерть и потом возрождение, я поняла, какой ты на самом деле. Поняла, чего ты стоишь и сколько тебе пришлось вытерпеть. Ведь ты хотел, чтобы я и не менялась и изменилась. Чтобы изменилась по отношению к тебе, чтобы лучше к тебе относилась. И вот я прежняя, но лучше прежней. И мне безразлично, добавил ли в мое тело или в мою душу нечто такое, что изменило мое отношение к тебе. Это совершенно неважно. Главное, что я говорю правду. Самую искреннюю правду.. Теперь я уже не могу не чувствовать себя твоею. Ведь ты мой создатель. Мой творец. Следовательно, я твоя. Понимаешь?

Она приближается, встает на цыпочки и обнимает его самозабвенно, как нормальная женщина.

– Ocтaвь меня.

Она обычна и заурядна. Ему совершенно не хочется расставаться со своими сомнениями, своим нежеланием. Между ними растет непроницаемая стена. Юлия ее пока что не замечает, но он-то видит отлично. Видит все лучше и лучше.

Она опять льнет к нему, снова просит о понимании, повторяет этот идиотизм о сотворении, о создании ее заново. Он ощущает себя весьма убогим, никуда не годным творцом.

Ему вспоминается случай из раннего детства. У них сгорел дом, он стоял в саду, а за оградой был густой лес. Теперь на фоне сочной зелени торчали обугленные головешки; всего, что в этих старых стенах было недвижимым, реальным, основательным, просто не стало. Взгляд ни на чем не останавливался, проходил через руины насквозь. На обгоревшей земле, в кучах пепла, валялись блестящие элементы утвари, скелеты допотопных кроватей, водопроводная арматура, помятые лампы.

Отец и мать стояли и плакали.