Его осенило в воскресенье

— Английский я и сам знаю. А вот пьемонтский диалект так и не освоил. А ведь уже столько лет живу в Турине.

— С кем же у тебя теперь сложности?

— С этим профессором, — мрачно ответил Де Пальма. — Он говорит то по-английски, то по-пьемонтски. Вероятно, психологи объяснили бы это тем, что под влиянием пока уважаемый профессор вспомнил язык детства. Пожалуйста, зайди на минутку и послушай сам.

У американиста Бонетто были железные нервы. После всех семестров, которые он провел в Америке, в этом кипящем котле, многие страшные вещи не производили на него ни малейшего впечатления: он привык к атмосфере насилия, притерпелся к ней. Он был лично знаком с девушкой — непосредственной свидетельницей убийства Мартина Лютера Кинга, ежедневно в баре питался бок о бок с негром, которого впоследствии ФБР арестовало за хранение взрывчатых веществ. Наконец, он сам нюхал гарь подожженных машин и слезоточивые газы. Однажды вечером в Нью-Йорке он сел в метро спустя полчаса после того, как в одном из вагонов той же линии двое пуэрториканцев поранили друг друга ножами. Не говоря уже о таксисте из Филадельфии, который никак не мог прийти в себя после того, как на него неделю назад напал один наркоман. Эти суровые испытания сделали Бонетто холодным и невозмутимым, «cool», как с восхищением сказал его друг Джеф, когда Бонетто предложил ему прогуляться по Гарлему в ночь расовых беспорядков. Правда, от прогулки их потом отговорили полицейские, оцепившие квартал. Они, кстати сказать, очень похожи на своих итальянских коллег. И те и другие нервозны и чрезмерно возбудимы. А оказавшись в сложной ситуации, буквально теряют голову. Да, итальянские фараоны тоже совсем не cool. Задают ему дурацкие вопросы, настойчиво допытываются, где он был утром. Их тупость приводила Бонетто в тихое бешенство. И все это как раз в тот самый день, когда в его жизнь вошла Шейла — высокая, белокурая, розовощекая, величественная Шейла. О'кэй, о’кэй, он им в сотый раз повторит, что не знал убитого, впервые увидел его сегодня утром и беседовал с ним всего несколько минут. О чем? Да о свежей речной воде, черт побери.

— Профессор вчера читал лекцию на эту тему, а на лекции, кажется, был Ривьера, — объяснил первый болван в полицейской форме второму болвану в полицейской форме.

— А-а, — воскликнул второй болван, и по его лицу было видно, что он ничего не понял. — Ну и какое на вас Ривьера произвел впечатление?

Да никакого, ровно никакого, этот тип совершенно nondescript. [21] Да к тому же, когда рядом была Шейла, разве мог на него произвести впечатление этот зануда! В довершение всего пришлось объяснять этим двум фараонам, что такое nondescript; они ровным счетом ничего не понимают — нули, абсолютные нули! Потом они снова принялись допытываться, что он делал в решающие пять или десять минут, где был и с кем, почему он вернулся в кафе и что означает на диалекте «чапапуэр».

21

Не поддающийся описанию (англ.).

— Что же еще, как не эта штука? — сказал американист Бонетто, взяв со стула шапочку капеллана.

Он щелкнул пальцем по куполообразной шапочке, чтобы показать, насколько метко название «чапапуэр».

— Чапа, — перевел он, — означает «catch» — хватать, ловить. Пуэр — пыль, dust. Пылеуловитель, сложное слово.

— Любопытная реликвия, — сказал второй сор. [22] — А когда вы вернулись за ней в кафе, вы никого больше не встретили по дороге?

22

Полицейский (англ.).

Да что это, допрос с пристрастием? Неужели они не понимают, что имеют дело не с наемным убийцей из «Коза Ностра», а с уважаемым профессором Феличе Бонетто?

— Нет, никого. I’m absolutely certain. [23]

Пусть эти два доморощенных детектива только попробуют задержать его как material witness — важного свидетеля. Они требуют showdown — откровенного признания. Что ж, он готов позабавиться над ними. Всколыхнется вся Америка, разумеется, наиболее уважаемые люди Америки, которые прекрасно его знают. Письмо протеста в «Нью-Йорк таймс» вряд ли доставит большое удовольствие этим двум макакам. Письмо подпишут Сол Беллоу, Ноам Хомски, Джоан Баэз, доктор Спок, священник Абернети, его друзья и друзья его друзей, — человек сто в общей сложности. А в Европе письмо подпишут Сартр и Симона де Бовуар, и в знак солидарности Моравиа, Пазолини, Марпиоли… Нет, Марпиоли, после того что произошло между ними, не подпишет.

23

Я в этом абсолютно уверен (англ.).

Сердце у американиста Бонетто радостно забилось.

— Итак, — сказал он, стараясь не выдать своего волнения и остаться вполне cool, — могу я быть свободным или же должен считать себя задержанным?

Двое cops недоуменно переглядывались, а он, затаив дыхание, в упор смотрел на них. Его ждало удивительное приключение! Незаконный арест, заключение в сырой, зловонной камере. Сведения об этом просочатся на волю, и волна возмущения захлестнет Новый и Старый Свет. Комитет «В защиту Бонетто», крики демонстрантов, заполонивших площади, «Свободу Бонетто!»… О, какой день, какой прекрасный день!

Ну разве это не дар судьбы: сначала чудесная встреча с Шейлой (она, конечно, организует митинг у тюрьмы «Нуове»), а теперь, теперь!..

— Нет, профессор, — ответил один из фараонов, — мы вызвали вас сюда только для дачи показаний.

— Необходимых для следствия?

— Да. Но это вопрос нескольких…

— Иными словами, если бы я сейчас захотел уйти, то не смог бы?

— Мы попросили бы вас остаться на время. Но едва будет составлен протокол…

— Короче говоря, вы меня не отпускаете?

— Так где вы находились в момент…

— О’кэй, о’кэй, не отпускайте, — сказал американист Бонетто, и глаза его вновь радостно блеснули. Он зримо представил себе, как Марпиоли, совершив харакири, от зависти съедает собственную печень.

— Похоже, он не слишком травмирован происшедшим, — сказал Сантамария Де Пальме, как только они вышли из кабинета. — Я бы сказал, вид у него скорее довольный.

— А ты не думаешь, что это нарочно, — предположил Де Пальма.

— Что ж, если он не хочет давать показаний, от которых нельзя было бы отпереться, то это способ не хуже любого другого.

— Лучше любого другого. К тому же я не уверен, что он не прикидывается дурачком — в случае чего эксперты признают его умственно неполноценным. Учти, он был знаком с Гарроне.

— Надо проверить, есть ли у него алиби во вторник вечером.

— Проверю, — сказал Де Пальма. — Но пока дам ему немного поостыть, а сам займусь американкой. Будем надеяться, что тем временем нервный шок пройдет, иначе толкового протокола не составить.

— Должно быть, это у него осталось со школьной скамьи, с экзаменов, — предположил Сантамария.

— Экзаменационный невроз. Со мной тоже бывало нечто подобное, — заметил Де Пальма. — Так синьором Кампи ты сам займешься?

— Увы, да. Пренеприятный экзамен, — со вздохом сказал Сантамария.

9

— Незачем меня поддерживать, — сказал землемер Баукьеро. — Я не боюсь мертвецов. — Когда я увидел убитого Гарроне, я был один и в обморок не упал.

Полицейский нехотя отпустил его руку, санитар морга откинул простыню.

— Нет, я его не знаю, — сказал Баукьеро, внимательно оглядев мертвеца. — Он обошел труп с другой стороны и снова посмотрел на восковое лицо. — Нет, ни разу не видел. Его что, убили?

10

С левой, согнутой в локте руки у Кампи свисал плащ из тонкой, светлой, прорезиненной ткани. Подойдя к Сантамарии, Массимо взглянул в окно и сказал:

— Сейчас, я вижу, светит солнце. А утром, если помните, небо хмурилось.

Лицо у него было усталое, осунувшееся, но на быстроте реакции усталость явно не отразилась. Одной-единственной фразой он заставил Сантамарию гадать, что же за ней кроется, где тут подвох?

Сантамария снова и снова пытался понять, кто перед ним — дьявольски хитрый, расчетливый игрок, неисправимый комедиант или дружелюбный, ироничный туринец, немного сноб.

— Да, погода для июня необычная, — ответил он, твердо решив вести допрос, а не беседу. — Дайте плащ мне.

Он протянул руку.

— О, не беспокойтесь! Я его брошу на стул.

— Нет, я хотел бы на него взглянуть, если не возражаете, — сказал Сантамария.

Кампи отдал ему плащ. На лице у него появилась горестная улыбка, точь-в-точь как у Анны Карлы во время его официальной беседы с ней. Что это? Согласованная заранее тактика? Условности высшего круга?