Его уже не ждали

Курц узнал голос приятеля из газеты «Ди цайт». [27]

— Извини, Вилли. С утра мне звонят какие-то негодяи и бессмысленно угрожают. Я думал, что опять кто-то из них… Прости за грубость, я слушаю тебя.

— Фред, разве ты еще ничего не знаешь?

— Нет, а что?

— Слушай, скандал… Ты перепутал: вместо портрета Анны Калиновской ты дал портрет жены барона фон Рауха. Всем газетам известно. Пахнет крупным скандалом. Говорят, что Раух — свирепая натура, к тому же он миллионер!

27

«Время».

Фред Курц дальше не слушал. Он бросил трубку, схватил с вешалки свое пальто и словно обезумевший выбежал из редакции.

Минут через двадцать Фред стоял у парадного подъезда зеленого коттеджа на Клангенфуртерштрассе, а еще через три минуты, назвав себя судебным чиновником, увидел настоящую Анну Калиновскую.

Теперь Фред Курц понимал, что его служба в газете висит на волоске. Хорошо, если кончится только тем, что его с треском выгонят. Не зря же враги атаковали Курца телефонными звонками.

«Курц, главное — не теряйся, — размышлял молодой «король венской информации», выходя из ворот зеленого коттеджа. — Чего в жизни не случается с нашим братом! Интересно, какое же наказание готовит мне этот «свирепый миллионер»?

А тем временем барон Раух, как раненый бык на арене цирка, метался по будуару жены, свирепо размахивая газетой, натыкаясь на шелковые пуфы.

— Я им покажу! — кричал он. — Они узнают, как посягать на честь барона фон Рауха! Я… я…

— Рудольф, любимый, успокойся… Опомнись. Ведь прислуга слушает. Барон, опомнись. Ты компрометируешь… — умоляла баронесса.

Раух, удивленный последними словами жены, остановился перед ней и вытаращил глаза, словно потерял дар речи. Потом неожиданно поклонился ей:

— О гнедиге фрау, вы сама непорочность! Я безгранично благодарен вам, что вы так оберегаете мою честь, нашу честь. — Он снова сделал комический реверанс. — Очевидно, вы руководствовались высокими побуждениями, когда писали эту записку? — Барон достал из кармана записку жены к Калиновскому, развернул и поднес к глазам жены. — Узнаете свой почерк? Образец добропорядочности, высокой морали, не правда ли? — Он увидел, как Амалия побледнела, и злорадно расхохотался.

Баронесса, плотно сжав губы, зло сверкнула глазами, молча подошла к трюмо и, отомкнув шкатулку, извлекла оттуда конверт с адресом, написанным неровным почерком. Потом, приблизившись к мужу и так же, как он, развернув письмо, протянула его Рауху.

— Я берегу честь нашей фамилии с таким же старанием, как и вы! — съязвила баронесса. — Вы узнаете почерк? Это пишет наша бывшая горничная Эмма, которую вы неизвестно почему уволили. Поздравляю вас, эта «несносная» горничная родила вам дочь. Не желаете ли взглянуть на вашу «наследницу»? — сладеньким голоском жалила баронесса. — Прошу, «татусю»…

Не сводя разъяренного взгляда с мужа, она снова грациозно подошла к шкатулке, достала фотографию голой малютки, затем взяла за рукав барона, который сразу съежился и притих, подвела его к зеркалу. — Не правда ли, малютка похожа на вас?

Служанки, притаившиеся за дверью, были удивлены тишиной, внезапно наступившей в будуаре. Две молоденькие горничные, лакей и Страсак подкрались к самым дверям будуара и затаив дыхание слушали, о чем говорили барон и баронесса.

Здесь их и застал взволнованный пан Любаш.

— Страсак! — выпалил запыхавшийся пан Любаш.

Слуги вмиг разлетелись в разные стороны, оставив у двери растерянного Страсака.

— Страсак, доложите барону, что мне срочно нужно его видеть!

Страсак, глупо улыбаясь, многозначительно приложил палец к губам и прошептал:

— Тсс… Барон очень занят.

— Доложите немедленно! — запальчиво крикнул паи Любаш.

— Не могу, — вытянувшись в струнку, твердо заявил Страсак.

— Не корчите из себя шута! Слышите?! — пан Любаш топнул ногой.

Распахнулась дверь, и вышел барон.

— Кто здесь кричит? О, пан Любаш!..

— На промысле пожар, герр барон, вот депеша! Нужно срочно ехать в Борислав. Через сорок минут уходит экспресс.

Глава шестнадцатая В ТЮРЬМЕ

Моросил дождь. Мерцающий свет газовых фонарей едва освещал тротуары. Прохожие, в плащах или под зонтиками, походили на безликие призраки.

Часов около семи вечера возле узкой калитки бывшего монастыря ордена босых кармелитов, теперь превращенного в тюрьму, остановился закрытый фиакр. Из него вышел высокий, худощавый господин лет тридцати четырех в рединготе и черном атласном цилиндре. Едва ли кому-нибудь из прохожих пришло бы в голову, ЧТО ЭТОТ господин с продолговатым тонким лицом, густыми темными бровями и синеватыми веками, под которыми прятались иссиня-серые проницательные глаза, — директор львовской тайной полиции, надворный советник Генрих Вайцель.

Вайцель не позвонил, как это делают другие, а ручкой зонта три раза постучал о решетку маленького окошка.

Охранник даже не выглянул, ему было известно: так дает о себе знать только директор тайной полиции.

Отодвинулся тяжелый засов, открылась дверь, и Вайцель, даже не глянув на охранника, быстрыми шагами прошел по мрачному коридору и как тень скрылся в кабинете комиссара тюрьмы.

Комиссар тюрьмы, тучный господин с пышными длинными усами и бакенбардами, с минуты на минуту ожидал прихода Вайцеля. Сидя в кресле с высокой готической спинкой, он поспешно просматривал разложенные на письменном столе донесения надзирателей о каком-то арестанте. Им особенно интересовался господин надворный советник.

И когда дверь кабинета бесшумно отворилась, комиссар вскочил с кресла и бросился навстречу Вайцелю, угодливо подхватил у него редингот, цилиндр и зонт, и все это повесил в нише за зеленой шторой.

— Прескверная погода, герр майор, — первым заговорил комиссар тюрьмы, чтобы вызвать Вайцеля на разговор и угадать, в каком настроении шеф.

Вайцель не ответил на замечание.

— Донесение! — приказал он резко и подошел к письменному столу.

— Прошу! Донесение перед вами, герр майор, — щелкнул каблуками комиссар тюрьмы.

Вайцель взглянул на лампу под потолком и поморщился.

Комиссар тюрьмы проворно опустил лампу, швырнул фитиль, подтянул лампу на место и просительно сказал:

— О герр надворный советник, нам бы сюда электричество…

Но Вайцель ни на что не реагировал: он углубился в чтение бумаг.

— Как ведет себя Иван Сокол? — спросил он, подняв голову.

— Целый день беседует с арестантами, расспрашивает каждого о его жизни. У бывалых допытывается про тюремные порядки, разумеется, не без своих комментариев. Собирается книгу писать о нашей тюрьме, прошу прощения, как о символе всей Австрии. Удалось перехватить его письмо.