Эгоист

Клара лежала пластом, голова ее горела, как в огне. Живым натурам свойственно бежать навстречу беде, едва они завидят тень, отбрасываемую ею впереди себя. Предчувствие беды лишь подхлестывает их, страх окрыляет, и нет такой крайности, перед которой бы они остановились. Нахмуренные брови для них равносильны буре, поднявшийся ветер — кораблекрушению. Один вид огня — и они загораются. При одном приближении того, кто вызывает у них отвращение, им уже чудятся постылые ласки. И тогда начинается борьба: борьба с тем, что составляет ужас их жизни, а также с недостойным соблазном, сулящим избавление от этого ужаса; борьба с собственной слабостью, зовущей поддаться соблазну, — и с лучшими силами своей души, призывающей ему не поддаваться. Клара была в отчаянье оттого, что, вняв софизмам малодушия, ступила на ложный путь. Она погибла! Теперь нравственная сила была на стороне Уилоби, и он не преминул этим воспользоваться, тогда как Клара чувствовала себя совершенно раздавленной. Она погибла, она не могла больше сопротивляться подхватившему ее могучему потоку. Уилоби обрел союзника в лице ее отца. Странным, непонятным для нее образом ему удалось склонить того на свою сторону. До сих пор доктор Мидлтон не питал особенной нежности к тому, кого ожидал увидеть своим зятем. И вдруг: «Сынок, Уилоби»! Отец ее не имел обыкновения бросаться такими словами. Сколько изнурительных сцен потребуется, прежде чем, вконец вымотав и отца и себя, удастся ей зачеркнуть страшный смысл этих слов. «Сынок, Уилоби», — повторяла она про себя то недоуменно, то презрительно, то негодуя, то как бы с отчаянной покорностью судьбе. Слова эти означали, что она разбита наголову; слова эти означали также, что она лишилась уважения родного отца. И перед Клариным мысленным взором вместо отца возник гигантский образ родительского порицания.

Сознание собственной слабости и малодушия вызвало в ней нечто похожее на фатализм. Какое право имело такое ничтожество, как она, беспокоить других своей особой? Кому какое дело до ее счастья или несчастья? Плыть по течению — насколько это проще для нее самой, насколько спокойнее для окружающих! А там, глядишь, небеса в своем милосердии даруют ей короткую жизнь. Раз уж попал в капкан, предаваться отчаянию бессмысленно: ведь как бы схожа ни была наша земная доля с долей животного, все же мы — люди, существа, одаренные разумом, и бремя свое должны нести по-человечески.

Она предалась всей роскоши пассивности, какая овладевает нами, едва мы перевалим свою ношу на небесные силы. Да, но мы тотчас перестаем их любить! А потребность любить эти силы, любить их во что бы то ни стало, тут же вывела Клару из оцепенения и заставила ее вновь вступить в борьбу с тем, что ей было так ненавистно. И пусть на нее еще не снизошла благодать, — вступая в борьбу, она вновь обретала способность смиренно любить эти высшие силы. Здесь-то и сказываются уроки добра, еще в детстве запавшие нам в душу. Если бы мы составили карту нашего душевного состояния, то увидели бы четкую демаркационную черту на том самом месте, где восточный фатализм нашептывает нам закрыть глаза на мир, а полученное с детских лет воспитание заставляет возвести их к небу.

Клара понимала всю нелепость своего поведения, но у нее не хватало решимости его изменить. А теперь, в наказание за свою нерешительность, говорила она себе, ей должно перебороть себя, подчиниться. Она приняла предложение Уилоби: следовательно, это дело решенное и не подлежит обсуждению.

Отвлеченные доводы разума были неоспоримы. Да, да, теперь она ясно видит, в чем состоит ее долг! Она стала думать о Верноне, о том, как выгодно отличается он от нее, Клары. Годами мирился он с тем, что было ему не по нраву, лишь бы иметь возможность заниматься наукой и из скудных своих доходов поддерживать тех, кто еще беднее его. Она думала о нем со смешанным чувством жалости и зависти. Он здесь ужился, уживется и она; в его смирении не было ничего позорного, он умел властвовать собою, оттого что у него была своя, внутренняя жизнь. Ей уже начало представляться, что она могла бы последовать его примеру, как вдруг с остротой физической боли ее пронзила мысль: «Но разница! Разница!» Она вспомнила, что она женщина, и, следовательно, ни о каком смирении не может быть и речи. Возможна ли для женщины внутренняя жизнь, отдельная от того, с кем она связана единой цепью? Она пыталась уйти от этого вопроса, найти в своей душе закоулок, в котором можно было бы тешиться отвлеченностями, заглушив свою женскую сущность. Тщетно! Сознание собственной беззащитности, жестокой женской участи мчало ее на бешеных конях, отбрасывало в безлюдную пустыню. Нет, в ее случае долг предписывал позорное существование, но разве позор и чувство долга совместимы? Все дело в разнице, в этой ужасающей разнице, в силу которой слово «долг» теряло всякий смысл.

Но мозг ее продолжал гореть, сжигая все, что попадало в его орбиту, и Клара разглядывала себя в беспощадном свете этого пламени. Есть ли у нее хотя бы какое-то подобие воли? Или она принимает за волю вереницу порхающих мечтаний, сменяющих одно другое? Ей ли, с ее легкомыслием, отстаивать свое физическое достоинство? И если она оказалась способной обещать кому-либо свою руку, не задумываясь (ибо невозможно представить, чтобы она совершила такой поступок по зрелом размышлении), чем отличается она от товара, который можно купить и продать, и имеет ли она в таком случае голос в этой сделке?

К тому же, нашептывал ее воспламененный рассудок, она ведь и не подозревала такой изощренной хитрости в Уилоби, — быть может, она ошибается и в другом, и все ее суждения о нем — ошибка? Если он оказался сильнее, нежели она предполагала, быть может, он и вообще более достойная личность, чем ей представлялось? Свет к нему благоволит. Друзья его ценят.

Она снова окинула его мысленным взором. В сущности, ее оценка почти не расходится с оценкой света и друзей, и даже если она менее благоприятна, то ненамного и непреднамеренно. Но вот беда: при мысли об этих друзьях она тотчас вспомнила — явственно услышала — голос Уилоби, рассуждающего о свете и о друзьях, в частности, о тех же Верноне Уитфорде и полковнике де Крее. А коли уж она взялась смотреть на него теми же глазами, какими на него смотрят друзья, то надо предположить, что она отстоит от него на том же расстоянии, что и они. Но в таком случае как же можно было ей видеть в Уилоби близкого человека? Все это рассуждение длилось минуту, не больше, и за короткую эту минуту в ее голове пронеслась вереница картин, одна другой ярче, но фоном для каждой и как бы комментарием к ней неизменно проступало угрюмо-непреклонное лицо Уилоби, каким оно было, когда она попросила его освободить ее от слова.

— Нет, нет, не могу! — произнесла она вслух. И тут же подумала, что отвращение, которое он ей внушает, должно быть знаком свыше. Пусть она непостоянная, скверная женщина — все лучше, чем быть женой постылого мужа! Пусть люди увидят, что она ветрена и переменчива. Зачем таить от них свою подлинную сущность?

Зачем? Такой вопрос обычно вызывает раздражение, ибо втайне каждый из нас убежден, что обладает некими высокими достоинствами и благородными качествами; и пусть небрежный свет не замечает их, пусть мы и сами едва их в себе подозреваем, они тем не менее служат нам оплотом: на этой убежденности зиждется наше чувство собственного достоинства, одинокое и неуязвимое, как восьмидесятилетний консерватор. Но когда мозг полыхает, как факел, и всепоглощающий пламень не оставляет ни одного закоулка души в темноте, человеку не до чувства собственного достоинства. Клара не могла выбраться из заколдованного круга, она видела свое бессилие, оно ее страшило, Она призывала на помощь все свое отвращение к Уилоби и… вновь возвращалась к сознанию своего бессилия.

Да, она неблагодарна, непоследовательна, непостоянна, безнравственна, она способна поддаться соблазну, больше того — только и ждет, чтобы ее соблазнили! Так вот оно что! При одной этой мысли она ощутила приятную слабость: ведь это конец боренью с собой, конец мучительным попыткам оторваться от своих корней. Она будет беспечно колыхаться по воле волн, подобно водорослям в океане! Да, она будет чем-то вроде Констанции — по судьбе, но, увы, не по отваге.

Констанция по судьбе?

С Кларой произошло то, что бывает с человеком, очнувшимся внезапно среди ночи от тревожного сна: с минуту лежит он с открытыми глазами, пытаясь вникнуть в смутное видение, порожденное таинственной механикой его души; но едва ему это удается, он с проворством рыбы, устремляющейся в глубь пучины, ныряет в простыни и укутывается в них с головой. Как только случайно возникшая у Клары мысль дошла до ее сознания во всей своей полноте, она словно вся окунулась в багровый румянец стыда.

Надо полагать, однако, что ей было даровано отпущение грехов или, во всяком случае, забвение их, ибо, когда она вынырнула вновь на поверхность, мысли ее остановились на полковнике де Крее. Она думала о нем совершенно спокойно, это был отдых для души. Он был очень мил, настоящий праздничный гость. Его гибкая фигура, четкая, легкая поступь оленя, живая, смышленая физиономия, его юмор, душевная веселость, неизменная приветливость и, наконец, — ирландский темперамент, которым он пользовался, как инструментом, как арфой, что служит эмблемой его зеленой родины, — обо всем этом думалось легко и приятно. У нее зашевелилось было подозрение, будто она обманывает себя нарочитым спокойствием, но она тут же это подозрение отмела. Юная душа, устав терзаться, бежала от ярких лучей разума и искала отдохновения. Думать о де Крее было роскошным пиршеством. Он был как долгожданный дождь в засушливую пору. От него веяло свежим воздухом. Она не имела оснований усомниться в его порядочности и могла спокойно предаваться думам о нем. Да и разве характер услуги, какую ожидал от него в скором будущем его друг Уилоби, не являлся сам по себе гарантией? К тому же (впрочем, не ищите здесь логики!) ведь оттого-то так легко и дышится Кларе, когда она останавливает свои мысли на де Крее, что — как ей казалось — ему вряд ли придется выступить в ненавистной роли, которую ему предназначал Уилоби. Итак, она позволяла себе отдыхать душой, думая о де Крее.

Он носил то же имя, что и великий поэт, со стихами которого Клару познакомил отец. Она знала большую часть его од, а также несколько сатир и посланий. Человек, носящий имя этого поэта, светился для нее отраженным светом его славы. Как и тот, он был весел, остроумен, исполнен изящества и здравого смысла; он говорил, что любит деревню, вздыхал по сельской жизни, мечтал осесть в Канаде и возделывать свой клочок земли: «Modus agri non ita magnus» [13] ^{36} . Не прелестно ли? И так же, как тот, попав в деревню, принимался вздыхать по городу. Он шутливо намекал на свою бедность: «Quae virtus et quanta, boni, sit vivere parvo» [14] ^{37} . Эта цитата, впрочем, больше подходила к Вернону Уитфорду. Как ни странно, последнее соображение спутало весь дальнейший ход ее мыслей.

13

Клочок земли небольшой (лат.).

14

Какая великая добродетель, друзья, довольствоваться немногим! (лат.)

Если бы она послушалась своего инстинкта самосохранения, она бы давно обратилась мыслями к Вернону. Но он был так требователен, так суров! Ничем, кроме совета, он не обещал ей помочь. Она должна была взять на себя все — сама должна была решать, сама действовать. Он так и сказал, что это — единственный способ для нее разобраться в самой себе и что это ее епитимья. Тем, что, не выдержав муки, она излила перед ним душу, она ровно ничего не выиграла. Вернон считал, что ей следует добиваться разговора между Уилоби и ее отцом и, больше того, присутствовать во время этого разговора, предметом которого будет она сама! Либо это, либо оставаться верной слову, которое она дала Уилоби. Иной альтернативы нет. Терпение, честность с самой собой, и еще раз терпение, — призывал Вернон, между тем как все в ней кричало: «Теперь или никогда!» Дом, где она сейчас обреталась, был ей тюрьмой, весь белый свет был тюрьмой, собственные мысли были тюрьмой, и, покуда она не добьется уверенности в своем освобождении, стены этой тюрьмы не расступятся.