Егор. Биографический роман. Книжка для смышленых людей от десяти до шестнадцати лет
Шрифт:
То, что было ясно двенадцатилетнему в 1968 году, сегодня его ровесникам – читателям этой книжки – уже непонятно. И требует пояснений.
Многие из вас знают, например, что у чехов – классный хоккей. А про остальное – не очень.
Ну хотя бы: а что это вообще за страна – Чехословакия? На карте ее сейчас нет, есть Чехия и Словакия.
Когда она была?
Какое там было устройство?
Что за события в ней развивались?
Почему и зачем понадобилось нам, то есть тогдашним советским, входить туда на танках?
Тут такая же история, как с Югославией: одна страна распадается
Но это произойдет 1 января 1993 года. В 1968 году до этого еще четверть века. Пока же – существует Чехословакия, появившаяся на карте мира после распада Австро-Венгерской империи в результате Первой мировой войны (1914–1918).
А после конца Второй мировой войны (1939–1945) в этой стране, под нажимом страны-победительницы – СССР, возглавляемой Сталиным, установлен был строй, близкий к тоталитарному.
И так во всех странах Центральной Европы – в Польше, Болгарии, Венгрии, Румынии… Все эти страны стали сателлитами Советского Союза (то есть – его приспешниками, исполнителями его воли). Тут то еще надо иметь в виду, что все эти страны, кроме Польши, участвовали во Второй мировой войне на стороне Гитлера, – и Сталин после Победы добился у союзников права распоряжаться судьбами народов этих побежденных стран.
Лучше всего покажет вам атмосферу в послевоенной Чехословакии – так сказать, изнутри, – первый роман замечательного чешского писателя Милана Кундеры, написанный в 1962 году (сегодня этот писатель у нас широко известен, вышло много его книг). Автор чудом ухитрился отстоять свою книгу в цензуре (такие вещи случались), и ее напечатали как раз в 1967 году, в преддверии «пражской весны» 1968 года: ведь одним из требований инициаторов этой «весны» и была свобода печати.
26. «Шутка» Кундеры
Самого Кундеру исключили из компартии в 1950 году за «ошибочные взгляды»: так было принято в мире «социализма». (Слово это приходится помещать в кавычки, потому что никакого такого «социализма», описанного Марксом и Энгельсом, нигде так и не получилось; но подробней об этом – позже, в свое время.) В 1956 году, после начала Оттепели, его восстановили. А в 1969–1970 уволили с работы.
Все его книги изымаются из продажи, и он не может больше печататься в своей стране. Кундера вновь исключен из партии – теперь за участие в «пражской весне» 1968 года.
В 1975 году ему разрешили из Чехословакии выехать по приглашению французского университета (до этого он был, как многие и у нас, «невыездным»). А вслед за тем лишили гражданства. И он навсегда поселился во Франции.
Правящая в Чехословакии, как и во всех странах-сателлитах, коммунистическая партия отняла у него не только родину, но и родной язык. Живя постоянно во Франции, он постепенно – можно сказать, вынужденно – стал писать по-французски. И мог бы сказать о себе словами В. Набокова (который тоже, как известно, оторванный от России и русского читателя, с годами стал писать по-английски): «…Променять на чужое наречье / Все, что есть у меня, – мой язык».
В романе «Шутка» рассказывается про студенческие годы героя – конец 40-х – начало 50-х. Он получает от знакомой девушки Маркеты письмо о ее занятиях на двухнедельных партийных курсах. (Это было нечто вроде «университетов марксизма-ленинизма» в Советском Союзе: туда посылали учиться
всякой политграмоте после рабочего дня членов партии – «в порядке партийной дисциплины», то есть отказаться было нельзя.)Письмо «было таким же, как и она сама: исполненным искреннего согласия со всем, чем она жила. Все ей нравилось: и утренняя пятнадцатиминутная зарядка, и доклады, и дискуссии, и песни, которые там пели; она писала, что у них царит “здоровый дух”, а от усердия добавила еще свои соображения о том, что революция на Западе не заставит себя долго ждать.
В конечном счете я соглашался со всем, что утверждала Маркета, верил даже в близкую революцию в Западной Европе; лишь с одним я не мог согласиться: с тем, что она довольна и счастлива, когда мне без нее так грустно. И потому я купил открытку и (чтобы побольнее ранить ее, оглоушить и сбить с толку) написал: “Оптимизм – опиум для народа! Здоровый дух попахивает глупостью! Да здравствует Троцкий! Людвик”». (Первая фраза пародировала всем в «соцстранах» известную фразу Маркса: «Религия – опиум для народа».)
С этого все и началось. Его совершенно шуточную открытку перлюстрировали (то есть вскрыли на почте) органы безопасности – как это постоянно делали и в Советском Союзе, – прочитали. Маркету вызывают, допрашивают. Когда она потом встречается с Людвиком, то говорит ему, «что была в ужасе от того, что я написал ей, так как все мы знаем, Троцкий (напомню, что к тому времени Троцкий уже не менее десяти лет как убит по приказу Сталина. – М. Ч.) – самый страшный враг всего того, за что мы боремся и ради чего живем».
Его поступок осуждают на общем факультетском собрании. Ни один человек не признает его строки простой шуткой в частном письме. «Никто не заступился за меня, а под конец все (их было человек сто, среди них и мои преподаватели, и самые ближайшие товарищи), да, все до единого подняли руки, чтобы одобрить не только мое исключение из партии, но и (этого я никак не ожидал) мой принудительный уход из университета». Отчисленный из университета, он, естественно, оказывается в армии – среди тех, кто не в партии, а значит – политически неблагонадежен.
Сам же он все время возвращается мыслью «в зал, в котором сто человек поднимают руки и таким путем отдают приказ сломать мою жизнь». Его мысль идет дальше: «я нередко и по-разному варьировал эту ситуацию и представлял, что произошло бы, если бы вместо исключения из партии меня осудили на смерть через повешение. И я всегда, без колебаний, приходил к однозначному выводу: и в этом случае все подняли бы руки, тем более если в речи председательствующего уместность петли на моей шее была бы эмоционально обоснована.
С тех пор, встречая впервые мужчину или женщину, которые вполне могли бы стать моими друзьями или любовницами, я мысленно переношу их в то время и в тот зал и задаюсь вопросом, подняли ли бы они руку: ни один не выдерживал этого экзамена; все так же поднимали руку, как поднимали ее (охотно или неохотно, веря или от страха) мои тогдашние друзья и знакомые. Но согласитесь: тяжко жить с людьми, которые способны послать вас в изгнание или на смерть, тяжко довериться им, тяжко любить их».
Это 1948–1949 годы. В Чехословакии, как и в других странах, оказавшихся под Сталиным, та же удушливая для нормальных (то есть желающих свободно жить) людей атмосфера, что и в СССР.