Эхо небес

Я совершенно искренне с ней согласился.

— Да, присоединяюсь. Именно таких наставниц мне бы хотелось для Мусана, — добавила Мариэ, глядя им вслед распахнутыми глазами и вызывая во мне сочувствие мелькнувшим в них отблеском сожаления…

Вот так я подружился с Мариэ, которая некоторое время спустя появилась во время голодовки протеста в парке Сукиябаси — не столько из интереса к политике или правам человека как таковым, сколько желая помочь лично мне. Не будучи активистами, принимавшими участие в сборе средств или державшими плакаты с протестами, Мариэ и три сопровождавших ее юноши все время делали что-то полезное: поддерживали чистоту вокруг палатки, переставляли обувь посетителей от входа к выходу, устроенному с противоположной стороны, аккуратно выстраивая ее так, чтобы, выходя, любой сразу нашел свою пару.

А однажды, вернувшись с обеда, она сделала то, что я вряд ли когда-нибудь забуду. Подошла ко мне, — что само по себе было уже необычно, — держа в руках термос, вынула пластмассовую чашечку из прилагавшегося к нему набора и налила в нее жидкости. Думая, что там что-то вроде холодного чая, я глотнул и почувствовал вкус лимона и меда, приправленных букетом разных трав, — питье было густым, как патока, и, вероятно, более питательным, чем обычная твердая пища. Строгих и жестких правил для участников акции не было, но, согласившись быть с теми, кто объявил голодовку, я принял решение пить только воду, да и ею пользоваться умеренно, и теперь не совсем понимал, имею ли право допить все до дна. Но С, мой сосед по палатке, специалист по периоду оккупации и человек, усвоивший во время стажировок в Америке практический взгляд на вещи, подхватил чашку, которую я поставил возле колена, и, судорожно двигая кадыком, осушил ее. Потом, сияя, объявил, что питье восхитительно, после чего термос и чашечки стали переходить туда-сюда, из рук в руки, и в конце концов обошли всех, кто тут был.

Вечером Мариэ появилась еще раз и, прежде чем войти и забрать термос, легко опустилась на колени перед откинутым низким пологом. Застыв в этой позе, она игриво вытянула в нашу сторону свой ясно очерченный подбородок. Сидя на своем месте, я видел у нее за спиной осанистую пожилую женщину, в лице которой ощущалось сходство с Мариэ; с улыбкой глядя на меня, она держала за руку светящегося безмятежностью Мусана. Теперь, когда работы у палатки были закончены, Мариэ встретилась здесь со своей матерью, пришедшей вместе с мальчиком, скорее всего, чтобы всем вместе пойти куда-нибудь на концерт. Безмятежное спокойствие на лице мальчика и благородные манеры пожилой дамы, а также забота, которую все время проявляла к нам Мариэ, превратили голодовку протеста в нечто вполне цивилизованное и свободное от мучительных последствий, и это доставляло мне большую радость.

В последний вечер нашей акции полил дождь и задул ураганный ветер. Мы чувствовали, что верх палатки опускается ниже и ниже, но сознание было таким замутненным, не столько от голода, сколько от недосыпа, что никто толком не осмотрел прогнувшийся потолок, с которого одиноко свисала голая лампочка. А когда я приподнялся, приветствуя С, вернувшегося из редакции газеты, куда он уходил писать статью, тот сразу же занял освободившийся кусочек пространства, и мне уже некуда было лечь. Спустя некоторое время надо мной сжалился господин Ко, поэт- дзайнити, и едва я протиснулся в щель у него за спиной, как брезент над нашими головами провис наподобие грыжи, и всем стало ясно, что неприятность нешуточная. Однако и теперь, лежа впритирку друг к другу и ежась под набегающими струями дождя, мы не могли придумать, что же предпринять. И вот тут у палатки появились трое юношей в непромокаемых плащах. Осторожно, чтобы не повредить материю, они отчерпали заливавшую с крыши воду, воткнули подпорку и тем избавили нас от опасности наблюдать, как струи дождя опять наполняют брезент. Когда на другое утро я спросил лидера активистов об этой троице, судя по всему продежурившей возле нас во избежание новых неприятностей всю ночь, он сказал: «Это те парни, что приходили вместе с преподавательницей из женского колледжа; теперь уже распрощались. Похоже, не примкнут к движению, но в эту ночь поработали хорошо, это точно».

В тот день трехдневная голодовка закончилась, и, стоя возле уже свернутой палатки, мы обсуждали, как вести себя на предстоящей пресс-конференции. Неожиданно, будто сотканная из воздуха, возле меня появилась Мариэ. С Мусаном и тремя молодыми друзьями она ехала на два дня в Идзукогэн, в свой летний дом. Припарковаться было некуда, и ее молодые спутники сейчас объезжали вокруг квартала, а она выскочила, чтобы передать мне бритвенный прибор: вероятно, уже накануне я выглядел страшно заросшим. В результате, когда в вечерних новостях показали нашу пресс-конференцию, я, единственный из участников, выглядел свежим и смотрелся как-то странновато на фоне своих усталых, заросших трехдневной щетиной товарищей.

— Было такое впечатление, что ты сумел улизнуть, прятался где-то неподалеку, а потом вынырнул для встречи с журналистами, — смеялась моя жена. — Но Мариэ думает: если уж собираться для общего дела, то глупо не получить от этого удовольствия. И даже если это была голодовка протеста, гораздо лучше выглядеть по ее окончании опрятным.

Машина, которая подкатила к нам, обогнув Гиндзу, была специально оборудованным джипом, и сидевшие в ней молодые люди, помогавшие участникам голодовки, опять превратились в компанию беззаботных студентов, готовых устроить в каком-нибудь месте — лучше всего на пляже — пикник, да еще и заняться водным спортом. Прочие наши помощники все еще убирали палатку; на время объединенные общей задачей высказаться по вопросам политики и прав человека, они все по-прежнему выглядели измученными и еще не сменили измятой одежды. Стуча каблуками по тротуару, Мариэ быстро подбежала к джипу, и тот, кто сидел за рулем, бросив мне на прощание дружелюбный взгляд, ловко помог ей подтянуться на переднее сиденье (сбоку виднелось сияющее лицо Мусана), нажал на газ, и машина умчалась.

2

Было что-то бесспорно бодрящее в этой красивой женщине лет тридцати пяти, которая, разведясь с мужем и работая, полностью отдавалась радости жизни, несмотря на неполноценного ребенка и нуждающуюся в поддержке старую мать (собственно, старая мать и делала эту жизнь возможной). «Веселая вдова» — невольно проскальзывало в уме. Стояла уже осень, время празднеств и связанных с ними забот, и жена, у которой все больше накапливалась усталость, с явным усилием отправилась в школу, где учился наш сын, чтобы принять участие в приготовлениях «Объединения матерей» к благотворительному базару. Провожая ее, я поймал себя на мысли: возможно ли не испытывать удовольствия, работая под началом у Мариэ? Но необычность взглядов Мариэ на жизнь и то, как она демонстрировала это, например при разговоре с молодыми учительницами в кафе, привели к бурным разногласиям между членами комитета.

Однажды, незадолго до дня проведения базара, когда моя жена должна была до вечера работать в школе, я пошел встретить Хикари и, столкнувшись в воротах, обменялся несколькими словами с матерью Мариэ, пришедшей за Мусаном. Ничего неприятно старческого в ней не было, напротив, я увидел в ней и ум, и склонность к размышлениям, но лицо покрывала бледность, и я подумал, не страдает ли она какой-нибудь болезнью.

Жена вернулась поздно, подавленная и совсем без сил. Смогла дойти до ванной и снять макияж, лишь когда выплеснула свое огорчение из-за того, что случилось в школе. Я принес и поставил на кухонный стол чашку чаю, а она рассказала, что весь сыр-бор разгорелся из-за слов Мариэ, и, ощущая полную правоту ее оппонентов, она все-таки не могла выступить против оказавшейся вдруг в одиночестве подруги и хранила молчание (что давалось с огромным трудом), в то время как Мариэ с лучезарной улыбкой на щедро покрытом косметикой лице не отступала от своего ни на йоту.

Некоторое время назад внезапно умерла девочка по имени Санаэ, учившаяся в младшей группе старшего отделения. Имея синдром Дауна и в придачу еще порок сердца, Санаэ все равно была на редкость милой, в школьных спектаклях ее всегда выбирали на роль королевы или принцессы, и она восхищала и педагогов, ставивших пьесу, и родителей, смотревших на нее из зрительного зала. Я никогда с ней не разговаривал, но ее нежная душа проявляла себя так внятно, что это было видно даже тем из нас, кто просто наблюдал за ней со стороны. Ее смерть от сердечного приступа глубоко опечалила всех, и какое-то время спустя классная воспитательница предложила создать в память о ней книгу-альбом, куда войдут фотографии, сделанные во время спектаклей и экскурсий, и коротенькие воспоминания одноклассников, учителей и родителей, знавших девочку. Были еще простодушные сочинения, написанные Санаэ, был дневник, который она вела, так что газетный репортер, помогавший найти издателя, а до этого написавший статью о смерти Санаэ, уверял всех, что книга вызовет интерес у самой широкой публики.

Все с радостью поддерживали задуманное, но Мариэ так резко выступила против, что воспитательницы, уже работавшие над проектом, пришли в отчаяние и в конце концов даже расплакались. Честно стараясь подавить обуревавшее ее неодобрение и сохранять возможно более нейтральный тон, жена выдала мне отчет о ходе диспута.

Мне тоже очень нравилась Санаэ, сказала Мариэ, она была приятной доброй девочкой. Была очень привязана ко мне, как и ко всем остальным. Во время ее похорон одна из учительниц, сестра милосердия Т., вслух задала вопрос, почему эта милая девочка, постоянное утешение и поддержка не только родных и друзей, но и всех воспитательниц, должна была уйти так рано. Нам всем нужно понять, почему Бог дозволил это, сказала она, и все остальные сочувственно закивали.

Но если на то была воля Божья, значит, эта же воля приговорила милую и приветливую Санаэ к болезни Дауна. Разве не надо задуматься, почему Бог допустил это? Допустил с самого начала? У нас у всех дети с умственными отклонениями. И все мы черпаем силы, обращая внимание на присущую нашим детям своеобразную красоту, или общительность, или добросердечие. Но на каждом из них лежит и печать уродства, вызванного болезнью. И разве нам не приходится время от времени отмечать вывихнутость и изломанность души, словно сопровождающую деформацию тела? Внешняя неприглядность очевидна; реакция людей, мимо которых идут наши дети, спускаясь с холма к автобусной остановке, служит тем зеркалом, в котором отражается их облик, и каждый раз заново бередит наши раны. В уродствах другого рода необходимо сознаться самостоятельно. Если нам хочется, объединив усилия, выпустить книгу, правдиво рассказывающую о детях с отклонениями и умственными дефектами, пусть она говорит и об этих свойственных им изъянах и деформациях. А если мы не способны донести правду во всей ее полноте, эта единственная в своем роде книга не стоит затрачиваемых на нее трудов…