Эхо небес

Прямота, которая свойственна Мариэ, обычно так убедительна, продолжала жена, но сегодня ее воздействие было обратным. Приведя нас в растерянное молчание, она заговорила еще резче и словно бросала нам вызов. А в заключение сказала: «Санаэ была чудесная, добрая, даже умела шутить, и мы скорбим о ней и хотим почтить ее память. Но ваша идея наводит меня на мысль об абсолютной правоте слов одной американской писательницы, чьи книги я читаю еще со студенческих лет. Смотреть на умственно неполноценных детей сквозь пелену сентиментальных слез, вместо того чтобы взглянуть в лицо реальности как она есть, означает видеть в них жалких, славных, неполноценных крошек и в конечном итоге ведет прямиком к концентрационному лагерю и печам крематория…»

— После этих слов Мариэ все задохнулись от возмущения. Казалось, ее сейчас просто вышвырнут…

— Думаю, я знаю, о какой американской писательнице она говорила. Та заболела — неизлечимо — в юные годы, но это ее не остановило, и она продолжала писать. Убежденная католичка, она к тому же была удивительно сильной духом. Не думаю, что ее образ мыслей встретит сочувствие здесь, в Японии, и если Мариэ начнет так рьяно его проповедовать, то натолкнется на сопротивление повсюду, а не только в «Объединении матерей» школы для детей-олигофренов. Как бы то ни было, эта писательница утверждала, что доброта, — она употребляла слово «tenderness», что значит еще и нежность, мягкость, — понимаемая абстрактно, способна принести много зла. Слыша, как люди разглагольствуют о «бедных детях с ограниченными возможностями», мы принимаем на веру их доброту, и все же среди этих добряков находятся те, кто делает еще один шаг и предлагает отделить таких детей от общества ради защиты от глаз любопытствующей толпы. А дальше логично идет заключение их в «специальные учреждения».

Скоро возникнет и еще одна проблема: принуждение к прерыванию беременности при выявлении аномалий. Добряки будут активно призывать к этому. Думаю, именно это имела в виду писательница, говоря об абстрактной доброте. А у истоков того, что она называет подлинной «tenderness», стоит Бог. Есть Бог, Христос, принявший человеческий облик и как «личность» взявший на себя грехи человеческие. Сам я не верующий и недостаточно глубоко понимаю это, но что-то во всем этом есть, ведь засело в сознании крепко…

— Если бы Мариэ объяснила все так подробно, ей, возможно, и удалось бы убедить нас. Мы были оскорблены, нам было не понятно, почему это жалость приводит к газовым камерам, но сейчас я как будто чувствую логику…

Прокручивая в голове все сказанное, моя жена избавилась от следов враждебности, которую, вероятно, все еще сохраняла. После короткой паузы она произнесла:

— Я вспомнила, как Мариэ сказала, что не верит в христианство или какое-либо иное учение, но всегда много размышляла о вере…

Следующая беда, которая постигла Мариэ, была совсем иного рода, чем конфликт с «Объединением матерей». Пущенная на самотек, эта история вполне могла бы разрастись в скандал и попасть на страницы желтых изданий. Тогда еще не издавали журнал «Фокус», иначе Мариэ с ее броской наружностью, элегантной одеждой и непреклонной решимостью жить, как считает нужным, была бы для них желанной мишенью. Преподавала она в женском колледже и, став игрушкой досужих журналистов, почти наверняка была бы уволена. Так что я приложил все усилия, чтобы не допустить развития подобных событий и отплатить ей тем самым за поддержку, которую она оказывала мне во время участия в голодовке.

Ввели меня в курс дела трое юношей, помогавшие нам тогда в парке Сукиябаси. Когда один из них позвонил мне и попросил о встрече, я предложил им зайти ко мне во второй половине дня, но звонивший ответил, что тема нашего разговора делает нежелательной беседу у меня в кабинете, а в гостиной нас может услышать кто-то из членов моей семьи, и, они опасаются, это смутит меня еще больше. Юноша, с которым я говорил по телефону, явно берег мои чувства. В результате остановились на том, что они заедут за мной и подвезут меня до бассейна, в котором я плавал несколько раз в неделю, а по дороге, в джипе, мы поговорим.

Мы встретились около дома и сразу сели в машину. Я — впереди на пассажирском месте, звонивший мне Асао за рулем, двое других — сзади. Не в силах побороть отвращение к тому, что им предстояло мне рассказать, все трое какое-то время молчали; на загорелых лицах застыла угрюмая замкнутость. Но поскольку я вырос в то время, когда личная машина была еще роскошью, то не мог удержаться от бесконечных изъявлений благодарности и выражения удовольствия, которое мне доставляла эта поездка. Ведя себя как «человек, который, усевшись за стол, принимается разговаривать, не омыв руки» (если использовать фразу, с помощью которой древние греки выражали презрение к недостойному), я менял темы, пока не иссяк, совершенно обескураженный их нежеланием поддержать разговор.

Когда Асао, которому придало храбрости то, что он был за рулем и поэтому мог не смотреть мне в лицо, принялся наконец объяснять, почему они попросили о встрече, я понял, что их обескуражила вульгарность того, что случилось, и они очень надеются, что я знаю, как с этим справиться.

Начиная примерно с того времени, когда проходила голодовка протеста, они, все трое, играли роль свиты Мариэ и, когда у нее появлялась возможность, что-нибудь затевали вместе: иногда брали с собой Мусана, иногда нет. Несколько раз она приглашала их в летний дом в горах Идзу, прежде принадлежавший ее отцу, ушедшему на пенсию служащему какой-то корпорации, и этой зимой они даже раза четыре катались на лыжах, причем Мариэ, отлично владевшая разными видами спорта, всегда руководила этими вылазками.

Местом встреч Мариэ с тремя юношами стал кофе-бар в Харадзюку — такого рода заведения уже начали появляться в Токио, хотя и не были еще настолько модными, как сделались позднее. Однажды, когда вся троица сидела там с Мариэ, ей довелось познакомиться с неким специалистом по звукозаписи, работающим на телевидении. Позже они догадались, что она стала видеться с ним еще и наедине. Поскольку они были свитой «незапятнанной карнальным влечением», а она была взрослой, побывавшей замужем женщиной, они не сочли нужным касаться этой стороны ее жизни. Но вскоре у них создалось ощущение, что она избегает мужчины со студии, и они поняли, что неизбежное уже произошло.

Здесь-то и начинается история. Мариэ как будто притихла, сделалась непохожей на себя, и ее молодые друзья часто слышали: «О господи, это становится невыносимым!» Решив, что все это как-то связано с тем звукоинженером с телевидения, они стали ее расспрашивать — и как выяснилось, в тот самый момент, когда она и сама собралась все рассказать. Какое-то время она спала с ним, сказала Мариэ, а когда перестала отвечать на его звонки, он принялся угрожать. Использовав профессиональные навыки, он вмонтировал потайной микрофон (свидания всегда проходили в его квартире, но один раз она разрешила ему прийти к ней домой, что — она признавала — было ошибкой) и сумел записать голоса, когда они вместе были в постели. Если Мариэ станет упорствовать в желании расстаться, он пошлет пленку ректору ее колледжа, а многочисленные копии — родителям студенток. Кассета с записью в это время уже лежала в почтовом ящике Мариэ.

Если я знаю кого-то на телестудии, предложили они, не попрошу ли я побеседовать с этим страдающим от любви звукооператором и убедить его прекратить свои домогательства. При условии, разумеется, если люди, работающие на телевидении, не утратили корпоративной этики, обязывающей прислушиваться к совету старшего по возрасту и должности…

Не имея возможности что-то загадывать, я сказал им, что для начала поговорю с самой Мариэ. Могу, например, встретиться с ней в спортклубе, куда пойду завтра примерно в это же время; подождать ее возле пропускного контроля и потом побеседовать в вестибюле.