Эхо тайги
Шрифт:
– Беги! Баба моя увидала тебя… Смотри, вмиг выдерет космы. И дай бог нам с тобой не встречаться. Иди, говорю.
Каменеет душа от частых обид. Два года назад Тарасовы слова нагнали б слезу, а сегодня Ксюша лишь усмехнулась зло: «Как телушку шкодливую гонит, – и пошла по тропинке в Рогачево. Обида, конечно, осталась и продолжала саднить в душе, но через сотню шагов другие заботы отвлекли от Тараса. – Непременно нужно узнать, чем живут рогачевцы? Как понимают новую власть? Как дальше жить? Смириться? Может, прав Тарас: обуха плетью не перешибешь.
Высокая,
Из-за берез выехал всадник. Вздрогнула Ксюша и ноги к земле приросли,
– Ваня?!
Ремни тороков висят, вьючных сум нет. Сам в черных суконных брюках, в палевой шелковой косоворотке, подпоясанный крученым шнурком, но без картуза, и волосы всклокочены, как после драки. На бледном лице мышатами серые глаза. Ксюша забыла об осторожности, кинулась к Ванюшке.
– Што с тобой?
Ванюшка тоже растерялся. Зачем-то оглядел себя, провел рукой по лицу, груди, словцо стряхивая что-то и ответил с досадой.
– Конь разнес малость. А ты… ты-то откуда?
Ксюша замялась.
– День нонче пригожий… В село вот иду.
Ванюшке кажется, что возле Ксюши он обретет необходимый покой. «Только бы она не ушла». Соскакивая с коня, зацепился ногой за луку и чуть не грохнулся. Ведя в поводу лошадь, пошел рядом с Ксюшей.
– Я тебя несколько ден ищу…
– Меня?
– И в новосельском краю, и в тайге… Ты в село не ходи. Двадцать пять рублев сулят за твою голову да коня.
– Ого! Видать, Ксюша в люди выходит, – задорно рассмеялась. – А с уздечкой коня дают, аль без упряжи? И все ж я, Ваня, пойду в село, потому как мне надо туда. За упреждение спасибо.
– А за Вавилу тройку коней сулят да еще сто рублев. Ты его спрятала?
– Вот уж сказал. Я-то при чем?
Опустила глаза. «Эх, Ваня, нет у меня от тебя тайны. Все твое. Но што Вавила в Ральджерасе даже тебе не могу сказать»
– Ждал, ждал тебя, а ты сразу в село. Даже слова сказать не хочешь.
Распахни сейчас Ваня руки – и бросилась бы к нему, обняла, зацеловала… А там иди кругом и кусты, и земля, и горы, и небо.
И Ванюшке больше всего на свете хотелось сейчас обнять Ксюшу, но необычная робость сковала его. Любую девку в селе мог обнять, потискать, а на Ксюшу взглянуть и то робостно. «Пошто же так, – досадовал Ванюшка, – нешто я трус? Или она не добра?»
Понукал себя, понукал, но руки висели, как плети. Только сказал:
– Не уходи от меня. Искал я тебя. Шибко искал. Вот те крест.
– Искал меня? Ваня! – за эти слова Ксюша простила Ванюшке и его примирение с отцом. Да и как иначе он мог поступить, если сам бог дал его отцу власть вершить расправу над всеми домашними. А Ванюшкину тревогу по-своему поняла – искал же ее.
«Ненаглядный, желанный. Жизнь ты моя. Не забыл, значит?
Любишь? После всего, што со мною стряслось?»Так и стояли они под березками, в стороне от тропы, переживая встречу каждый по-своему.
– Как ты вернулась в село, – сказал Ванюшка, – тверезый хожу. Побожусь. Даже на дух не надо. От медовухи, скажи ты, воротит. А ты ходила куда? В пыли вся…
Отвернулся, сорвал лист с березы и откусил черенок. Губы синие, как с мороза. Не поймешь, что нынче с Ванюшкой, Ксюша вглядывалась, старалась понять, что с ним. Дрогнули его пальцы. Дрогнули углы губ. Не первый год знала Ксюша своего друга. Забеспокоилась.
– Да што ты петляешь, как заяц у лежки. Сказывай, што на сердце. Я о встрече такой и не чаяла. Виновата – ударь. Не закроюсь. Даже бог мне теперь не судья. Ты мне один судья. Во всем мире один.
– Я тебя не виню… – и опустил голову, приводя в порядок набежавшие думы. – Отец… Сысой… прииск виноваты… Не могу без тебя. Вот хоть режь! Сысоем теперича не попрекну… Побожусь… Давай хоть нонче ж свадьбу играть… Только не уходи…
– Свадьбу? В уме ты? – кажется Ксюше, не то бросили ее в ледяную воду, не то в кипяток. – Сам сказал: за меня сулят четвертную.
– Дык на заимке покеда схоронимся. Солдаты не век в селе будут. Стало, согласна?
Ксюша видит свадебный поезд. Подъехал он, к дому,а ворота дегтем намазаны. Охнула от испуга. Ванюшка спросил:
– Ты кого?
– Так, Ваня. Свое увидала. «Можно в другое село убечь. На заимку, как Ваня сказал… А Вера? А товарищи в Ральджерасе? Да што я, каторжна, што ли? Ради их счастья должна своего лишиться? Добегу до них и скажу: прощевайте мол. Счастье нашла».
Ксюшина мысль металась, как рысь в тесной клетке, а Ванюшка все говорил, убеждал. Ему надо было сейчас говорить, говорить, говорить. Он не мог унять дрожь пальцев, подергивание век и губ.
– Да што ты молчишь? Неужто еще сумлеваешься? Да другие девки мне – тьфу.
Ванюшкины слова – как песня о счастье.
– Сказывай… сказывай, – просила шепотом Ксюша.
– Я неделю с тобой про себя разговаривал. Все обсказывал, как мы будем жить. В городе пароход тебе покажу. Ты пароходов еще не видела. Как загудят, как зашлепают колесами по воде, да плывут, скажи, гуси-лебеди. А зимой тройки по снежной дороге с бубенцами… Пристяжные вразлет. Снежная пыль из-под копыт да прямо в лицо… Ух-х! А ты рукавичкой прикрываешься да хохочешь, хохочешь, потому как я никого для тебя не жалею…
– Родной мой, желанный…
– Про Сысоя, Ксюша, не сумлевайся. Я зарок перед богом дал Сысоем не попрекать. Што было-прошло. Да и што теперь Сысой – тьфу!
От радости, что Ванюшка по-прежнему любит ее, Ксюша не поняла потаенного смысла этих слов. Впереди показались крыши изб. Село близко.
– Ты иди, Ваня… – сказала она, – а я тут подожду. Засветло на село сунусь – головы не свесить.
– И я с тобой.
– Што ты. Лошадь увидят. Тебя заприметят. Ты лучше иди.
– А свадьба когда?