Екатерина Дашкова

Со своей стороны Екатерина II понимала, что подобное величие достигается только русскими штыками и за русские деньги. Услышав от Станислава рассуждения о династическом альянсе, Кейзерлинг озвучил ему позицию государыни: «Подобный союз вызвал бы слишком большую ревность и мог бы зажечь в Европе целый пожар»^{442}.

В условиях, когда группировка фаворита отказалась поддерживать ее внешнеполитический курс, императрица переложила руль и обрела опору в лице Панина. Он же проявил себя опытным, прозорливым, твердым и решительным (вопреки мнению племянницы) политиком. В последний момент, когда под давлением Орловых императрица заколебалась и просила Кейзерлинга официально не объявлять сейму ее рекомендацию избрать Понятовского, Панин настоял на своем. Он послал в Варшаву требование огласить перед депутатами желание государыни. Ни один голос не был подан против «русского» кандидата. Корона увенчала голову Станислава. Прощая самоуправство Никиты Ивановича, императрица написала ему сразу после избрания: «Поздравляю вас с королем, которого мы делали… Я вижу, как безошибочны были все, взятые вами меры»^{443}.

Одной из безошибочных мер Панина оказалось назначение князя Дашкова командиром русских войск, вступивших в Польшу. В Варшаве служил послом и другой племянник Никиты Ивановича — Николай Репнин. Таким образом, решение дела оказалось отдано в руки родни министра.

Дашкова недаром подчеркивала сугубую конфиденциальность переговоров государыни с ее мужем: «Он должен был отдавать отчет о своих действиях только непосредственно самой императрице и своему дяде министру графу Панину». В отличие от дяди Михаил Иванович смог удержаться от обсуждения происходящего с женой. Отсюда тень обиды, проскользнувшая в ее рассказе: «Князь был польщен доверием императрицы». Именно князь, а не «мы»: нашу героиню к делу не привлекали. Однако и ее не обошли почестями, главная из которых — возвращение ко двору.

25 апреля при дворе состоялись три свадьбы. На одной из них Дашкова играла роль посаженой матери жениха^{444}. Ее пригласили занять место во главе стола одной из обвенчанных пар, причем посаженым отцом жениха выступал Захар Чернышев, тоже не так давно вернувший милость государыни. В таком распределении ролей крылся намек. Невесту представляли Кирилл Разумовский и Анна Матюшкина — никогда милости не терявшие. Сводя четверых царедворцев-соперников за одним столом, императрица словно говорила, что готова уровнять и тех, «кто трудился до первого часа», и тех, «кто пришел последними».

Об этих внешних знаках благоволения Екатерина Романовна ничего не писала. Возможно, они были не слишком приятны княгине, так как вызывались не признанием ее собственных заслуг, а возросшим весом мужа. Однако она радовалась успехам Михаила Ивановича и даже, со свойственной склонностью к преувеличению, видела в нем главнокомандующего.

В Польше еще со времен Семилетней войны оставались русские контингента, охранявшие склады с оружием и провиантом. Кроме них Репнин потребовал вступления войск в Литву, чтобы помочь «благонамеренным магнатам», составившим конфедерацию против князя Радзивилла. Последний, как и гетман Браницкий, получил поддержку от Саксонии и должен был вооруженной рукой препятствовать агитации «русской» партии на сеймиках. Князь M. H. Волконский вовсе не остался в Смоленске, он с одной колонной двинулся в апреле через Минск. А Дашков с другой — через Гродно.

В конце апреля в Варшаву начали съезжаться депутаты на сейм, выдвигавший кандидатов для последующего избрания. Радзивилл привел с собой три тысячи вооруженных наемников, а Браницкий — почти все польские войска, считавшие коронного гетмана своим командиром. Однако сорвать сейм им не удалось, и они решили составить конфедерацию, выйдя из города. В 21 миле от Варшавы отряд Дашкова нагнал гетмана и завязал бой с арьергардом. Репнин доносил по этому поводу: «Могу справедливо сказать, что храбрости и желания нельзя больше иметь, как наши войска показали… Усерднее и расторопнее нельзя быть, как действительно князь Дашков есть»^{445}.

Рука руку моет, могла улыбнуться императрица. Кузен не стал бы писать дурного. Но вскоре Михаилу Ивановичу действительно представился случай отличиться. Напугав Браницкого, он догнал и разбил под Слонимом Радзивилла, пробиравшегося в родную Литву. Последний вынужден был бросить всю пехоту и артиллерию и с тысячей конников переправиться через Днестр. В конце концов, оба противника Понятовского были вытеснены русскими войсками в Венгрию. А Дашков у деревни Гавриловки пленил остатки их отрядов.

В Россию прибыл польский посол граф Ржевусский, который рассыпался перед Екатериной Романовной в комплиментах ее супругу: «Он сообщил мне, что, благодаря энергии князя, план императрицы несомненно удастся, что порядок и дисциплина в его войсках привлекли к ним все сердца и что граф Понятовский был в особенности обязан ему. Императрица также отзывалась о моем муже с похвалой и называла его своим “маленьким фельдмаршалом “»^{446}.

Казалось, солнце начинает вновь улыбаться семье Дашковых.

«Уже время настает к бунту»

Избрание Понятовского состоялось 26 сентября. А еще в июне 1764 года Екатерина II отбыла в Лифляндию. Она планировала большое путешествие: доплыть до Ревеля и посетить Балтийский порт, а оттуда добраться «по сухому пути» в Ригу, Смоленск, Псков, Великие Луки и Нарву^{447}. Однако летом 1764 года, когда в поездке государыня получила известие о деле В.Я. Мировича, конечными пунктами стали Рига и Митава. Следовало возвращаться в Петербург.

От Петербурга до Риги государыня проехала 32 станции, а обратно 28 — то есть четыре промахнула, не меняя лошадей^{448}. У Екатерины были причины спешить. Она выехала в Митаву, но «на другой день в полдень тревога охватила всех, когда узнали, что в Петербурге едва не случилась революция, — писал лицезревший государыню в Риге Джакомо Казанова. — Попытались силой освободить из Шлиссельбургской крепости… несчастного Иоанна… Мученическая смерть императора произвела такое волнение в городе, что осмотрительный Панин стал немедля слать гонца за гонцом, дабы известить государыню, что ей надобно быть в столице»^{449}.

Толки о возможном возведении на престол шлиссельбургского узника не затихали, несмотря на коронацию. Сам по себе Иван не казался Екатерине II опасным, его можно было поместить на жительство в отдаленный монастырь^{450}. Караульным дали предписание склонять арестанта к монашеству, на что тот отзывался положительно. Но в начале июля 1764 года подпоручик Смоленского полка Василий Мирович собрал 45 человек солдат, скомандовал «к ружью» и попытался силой освободить узника. Охрана, имея инструкцию Н.И. Панина: «противиться сколько можно и арестанта живого в руки не отдавать», — исполнила приказ. Когда Мирович ворвался в каземат, Иван Антонович был уже мертв.

В Петербурге узнали о случившемся в тот же день, 5 июля. «Не думайте, что я страху предалась», — писала Екатерина II с дороги Панину. Между тем у нее имелись причины для тревоги. С весны в столице находили подметные письма, содержание которых оказалось сходным с «манифестом» Мировича. В них повторялись обвинения Екатерины в убийстве Петра III и осуждалось желание вступить в брак с Григорием Орловым. Знакомый набор. Среди бумаг Мировича был найден план заговора, начинавшийся словами: «Уже время настает к бунту». Согласно ему, похищенного Ивана Антоновича следовало привезти к артиллеристам, представить как государя, а затем арестовать сторонников Екатерины. Троих — Захара Чернышева, Алексея Разумовского и Григория Орлова — предстояло четвертовать. Саму императрицу выслать в Германию, а на престоле «утвердить непорочного царя»^{451}.