Екатерина Великая

Та старалась пропускать мимо ушей бесстыдные намеки и оскорбления мужа, однако в своих мемуарах признавала, что ее самолюбие было все же уязвлено. То, что эту уродливую, похожую на монстра герцогиню Курлядскую предпочитали ей, было наглым вызовом. Конечно, она гордо откидывала назад голову и пренебрегала издевками Петра и гневом ее собственных слуг, но все же не могла не чувствовать себя раненной в самое сердце. Тем временем Петр переключился на другую любовницу. Когда горбатой герцогини не было под рукой, он приставал к юной горничной гречанке («хорошенькой, как кочерыжка», — отмечала Екатерина). В комнате, смежной с будуаром жены, он, запершись, провел с ней однажды целый день и часть ночи. Он не мог не знать, что его супруга лежит в своей постели по другую сторону тонкой перегородки и мечется в жару…

«Это было мимолетное увлечение, — писала позже Екатерина, — и не вышло за обычные рамки». Она избавилась от своей горячки, а. Петр от своей страсти к горничной-гречанке и к герцогине Курляндской. Жизнь продолжалась. Екатерину развлекала финская служанка Екатерина Войтова, которая подвязала под платье подушку и ходила, переваливаясь, по комнате, копируя вечно беременную Марию Чоглокову. Екатерина в себе обнаружила дар к звукоподражанию. Она хрюкала, как поросенок, ухала, как филин, заставляя смеяться всех, даже надменно самодовольного Николая Чоглокова. Эти шумные забавы привлекли внимание. Вокруг нее собрались зрители. Подбадриваемая хлопками в ладоши, она разошлась не на шутку. Шурин Марии Чоглоковой, граф Гендриков, которого долго не было при дворе, заметил перемену, происшедшую в великой княгине, и сказал ей, что у него голова идет кругом от ее представления. Изголодавшаяся по доброму слову Екатерина приняла этот комплимент близко к сердцу и повторяла его несколько дней.

Отменное здоровье Екатерины помогало ей сохранить бодрость духа. Долгие зимние месяцы, томясь в стенах дворца, она не находила применения своей энергии, если не считать катания на санках и игр в помещении. А летом же могла отводить душу в верховой езде, выезжая на прогулки в любое время. Иногда она весь день галопировала по полям.

«Мне нравилось скакать на лошади, и я была неутомима», — писала Екатерина, вспоминая о том времени, когда ей только что пошел третий десяток. Ее уныние отступило. Она каждое утро просыпалась с нетерпеливым желанием побыстрее вскочить в седло. Она любила охотиться на зайцев в подмосковном имении Николая Чоглокова, летя на полном скаку за добычей по низинным лугам. Портной сшил ей из шелка охотничий костюм с хрустальными пуговицами, к которому она надевала черную шляпу с алмазами. Костюм оказался ненадежным; от туманов и дождей шелк обветшал, а под лучами жаркого летнего солнца выцвел. Портной жаловался, что его замучили заказами на новые костюмы для верховой езды, и на чем свет стоит клял великую княгиню, однако ничто не могло заставить Екатерину отказаться от конных прогулок.

«По правде говоря, охота меня совсем не интересовала, — писала она, — но я страстно любила садиться на свою лошадь. Чем опаснее было препятствие, тем лучше, и если лошадь убегала прочь, я устремлялась за нею и приводила ее назад». Ее гибкое и сильное тело позволяло ей без всяких видимых усилий, одним прыжком оказываться в седле, по обе стороны которого ниспадала ее юбка с разрезом. Увидев впервые этот ловкий прыжок в седло, императрица от изумления ахнула и восхитилась женой своего племянника. «Можно побиться об заклад, что под ней мужское седло», — пробурчала Елизавета, и она была права.

У Екатерины была достойная соперница — мадам Арнгейм, превосходная наездница. Она могла прыгать в седло с таким же изяществом, как это делала великая княгиня. Две всадницы состязались, пытаясь перещеголять одна другую.

Когда наступал вечер и скакать на лошадях было уже невозможно, спор продолжался в зале для бальных танцев. Мадам Арнгейм умела прекрасно танцевать, и однажды вечером они с Екатериной заключили дружеское пари, кто дольше протанцует. Вечер был долгим. Екатерина и ее соперница прыгали, кружились, приседали, пока наконец мадам Арнгейм не рухнула в кресло от усталости. А Екатерина продолжала головокружительные пируэты и вышла победительницей.

С точки зрения императрицы, энергия и выносливость Екатерины, ее неунывающий дух и мужество, и в особенности ее упругое, соблазнительное тело были насмешкой над двором. Что толку в ее достоинствах и прелестях, если главная роль, предназначенная ей — материнство, — до сих пор ускользала от нее? Люди подмигивали друг другу, хихикали и шептались о том, что она все еще девственница. Канцлер Бестужев тряс головой и разводил руками, государыня топала ногами и заявляла, что у Екатерины есть какая-то тайная особенность, которая не дает ей забеременеть. Она велела Марии Чоглоковой подвергнуть медицинскому осмотру обоих супругов. Екатерину должна была проверить повивальная бабка, а Петра — доктор. Решили выяснить — раз и навсегда! — почему они не следуют законам природы.

И все же эти угрозы императрицы были редкими и оказывались пустым звуком. Казалось, что ее интерес к престолонаследнику угас. Она старалась избегать своего отвратительного племянника и с головой погрузилась в приятные развлечения. Думать о передаче власти означало думать о временности бытия, о том, что она стареет, что ее пухлые румяные щеки бледнеют, а в прелестный пышных волосах появилась седина.

Густые румяна не могли больше скрыть тяжелые впадины под глазами или складки обвислой кожи. Она все еще сохраняла остатки былой красоты, но они быстро исчезали, а ее тело приобретало нездоровую полноту. Чтобы скрыть жировые наслоения, окружавшие ее раздутую талию и живот, пришлось перешивать тысячи платьев. И все же правительница продолжала услаждать себя обжорством, не зная в еде никакой меры. Уже организм начал бунтовать против переедания.

Она мучилась коликами и непроходимостью кишечника, но все равно, как говорят, набивала живот даже тогда, когда от боли ей приходилось скрючиваться, а врачи уговаривали передохнуть и принять лекарство. Придворных бросало в дрожь при виде повелительницы, когда она, бледная, с явными следами болезни, начавшей разъедать ее тело изнутри, сурово сжав губы, отправлялась в карете на охоту.

Елизавета по-прежнему вгоняла в отчаяние своего канцлера, отказываясь заниматься делами и избегая ответственности. Иногда она уже брала перо, чтобы подписать важный документ, но ее рука повисала в воздухе. Дело было в том, что она проводила своеобразную проверку, клала на документ сверху любимую реликвию, иконку Св. Вероники и прислушивалась к голосу сердца, которое часто говорило ей, что лучше не ставить подпись. Бывали случаи, когда она отказывалась прочитать документ, потому что на нем сидела муха, а это воспринималось ею как дурной знак. Она не поддавалась никакому политическому давлению и пренебрегала докладами о волнениях внутри страны. Когда взбунтовались три тысячи крепостных крестьян, которые вооружились и нанесли поражение полку драгун, Елизавета лишь недовольно пожала плечами и не придала никакого значения тому, что для подавления восстания требовалось шесть полков.

Все это оставляли на усмотрение местных властей. Искоренение возмутителей спокойствия было делом тайной канцелярии, агенты которой рыскали повсюду, подслушивая у замочных скважин, собирая сведения с помощью платных осведомителей, пробираясь в правительственные учреждения и роясь там в архивных документах. Стоило им лишь выйти из тени и произнести свой девиз «Слово и дело!», означавший, что задеты высшие государственные интересы, как сердца обывателей охватывал невыразимый ужас.

Во главе тайной канцелярии стоял Александр Шувалов, брат нового фаворита императрицы Ивана Шувалова, который занял место ее морганатического мужа Алексея Разумовского. Разумовский отошел в сторону, не теряя, впрочем, достоинства. Теперь всем заправлял Иван Шувалов, но и у него были соперники, поскольку государыня, по мере старения, окружала себя молодыми красавцами, цепляясь за них в призрачной надежде, что часть их молодости и задора поможет ее щекам вновь налиться румянцем, а ее походке обрести стремительность и упругость.

По ее совету на придворной сцене ставились русские трагедии, роли в которых исполняли молодые солдаты гвардейских полков. Елизавета приводила их в свои покои, где сама выбирала для них костюмы и гримировала их.

Эти гвардейцы отличались исключительной привлекательностью, вспоминала Екатерина, у них были ярко-голубые глаза и лица с мягкой, гладкой кожей. Один из этих юношей, по имени Требор, пользовался гораздо большим вниманием, чем остальные. Императрица румянила ему щеки, одевала его в выбранные ею наряды и держала его подле себя даже после того, как заканчивались спектакли. Требор стал чем-то вроде эротической игрушки, особым амулетом императрицы. Она ласкала его, как комнатную собачку, и осыпала милостями и подарками.

В феврале 1749 года Елизавета несколько дней подряд не появлялась на людях, и среди придворных поползли слухи. Врачи объявили, что она удалилась в свои покои по причине запора, однако шли дни, а императрица так и не выходила.

К Екатерине прибежал Петр, дрожа от душевного возбуждения. Что, если правительница и в самом деле серьезно заболела? Что будет, если она умрет? Что произойдет с ними? Признают ли Петра ее законным преемником, или же его попытаются убить и захватить трон? Он был так напуган, вспоминала Екатерина, что «не знал, какому святому кланяться».