Эксбиционист

– Доведи дело до конца. Мама, не может вырваться из алкогольной зависимости. Я же работала днём и ночью, чтобы прокормить её и двух младших братьев. Сергею и Саше нужна опека. Я заменяла им её. Сделай так, чтобы мои труды по спасению семьи не прошли напрасно. Тогда я прощу тебя. Ну а пока…

– Что пока…

– Ты будешь страдать, – призрак улыбнулся, постепенно растворяясь на фоне замерших машин.

– Как тебя зовут? – успел крикнуть Сергей.

– Катя. Меня зовут Катя, – бестелесное эхо загуляло по перекрёстку.

Когда последний отзвук голоса потух, что-то невидимое и сильное, взяло Сергея под грудки, втягивая в тело девушки. Замерший хруст костей, липкое кровотечение головы и ужасная боль обрушились на него одновременно, вынуждая чувствовать всё то, что чувствовала Катя перед своей кончиной.

Практически полторы недели Сергей провёл в беспокойных снах, в которых он умирал снова и снова. Когда ему всё-таки позволили проснуться врачи, боль и жар значительно притупились, возобновляясь только после небольшого напряжения мышц. Клиника, в которую попал Берлов, была дорогой и современной – медсестра регулярно обрабатывала его тело, разминая открытые участки, тем самым оберегая неподвижные ткани от образования пролежней. Однако, вскоре, зуд тех частей туловища, которые были закованы в гипс, стал воистину нестерпимым, равняясь по своей надоедливости и сокрушительности с образами из снов.

Неудовлетворённое желание почесаться изводило душу, терзая естество Сергея даже хуже, чем ожог левой стороны тела. Хуже всего, что нечем было отвлечься – Виктор Геннадьевич – его лечащий врач, с которым он успел познакомиться в момент первого пробуждения в палате, был фанатиком идеи полного покоя, поэтому даже телефон Берлову был запрещён.

В конце второй недели в палату допустили маму, и ситуация стала ещё хуже:

– Сыночек, дорогой! – выла и причитала расстроенная, полная женщина, которая всегда сильно раздражала Сергея, своей чрезмерной заботой и опекунством, – как ты себя чувствуешь, золотко моё? Как ручки? Как ножки?

– Нормально, – пришлось сглотнуть слюну, чтобы не нагрубить, – успокойся, мама. Слезами делу не поможешь.

Но Анну Викторовну было не остановить. Она сотрясала в рыданиях своё мягкое тело, пухлыми пальцами поглаживая сына по свободной руке. Телячьи нежности Сергей не любил, поэтому решительно отдёрнул руку, закипая гневом:

– Прекрати.

– Хорошо, – мама поняла, что перегнула палку, – твой руководитель из управления приезжал к нам домой, со словами соболезнования. Он и поместил тебя сюда. Как там его… Не припомню…

– Артём Николаевич? – Сергей был уверен, что стараниями его всесильного покровителя, его поместили в дорогую, частную клинику.

– Нет, – мотнула головой мама.

– Ты не путаешь? Бойченко – это крупный мужчина. Ты видела меня пару раз в компании с ним.

– Нет, говорю же, это был не он. Твой благодеятель был… как бегун – кожа да кости. Фамилия, по-моему, тоже на «б» начинается.

– Басалаев Евгений Петрович? Высокий, худой, знаменитый марафонец, лет на десять лет меня старше? – заметно напрягся Сергей, предполагая самое худшее.

– Да, он, – радостно закивала Анна Викторовна, – он нам очень помог деньгами. У нас нет доступа к твоим сбережениям, поэтому он оплатил кредит на два месяца вперёд, разместил тебя в дорогой клинике, а также утрясает дела с полицией…

Подобная забота со стороны человека, явно нежелающего видеть Берлова в руководстве, была очень странным проявлением чувств, однако сейчас Сергея взволновали другие обстоятельства:

– Какие дела с полицией?

– А тебе никто не рассказали? – у Анны Викторовны расширились глаза – она поняла, что сболтнута лишнего.

– Говори уже…

– Ну, в момент аварии, тебя протаранила маршрутка. Ты, наверное, об этом слышал, – нерешительно пожевав пухлые губы, наконец-то сказала хоть что-то конкретное родная мама, – благо, что маршрутка была почти пуста. От удара она перевернулась и если бы внутри все были пристёгнуты, то ничего бы не случилось, а так…

– Что так?

– Одна девушка получила повреждения…

– Насколько серьёзные? Говори! Не беси меня! – гнев прорвался наружу чередой резких, отрывистых реплик.

– Серьёзные.

– Мама! Если ты не скажешь прямо, то до того момента, пока я лично не выйду из больницы, ты больше не войдёшь ко мне в палату. Я обещаю. Виктор Геннадьевич, мой лечащий врач, с радостью пойдёт навстречу моей просьбе, так как очень не любит посетителей. А не выйду я отсюда ещё долго.

– Сынок, – Анна Викторовна затряслась лицом, находясь на пороге новых рыданий, – сынок, она погибла. Мы не хотели говорить. Мы думали, что эта информация убьёт тебя. Басалаев как может, сдерживает следователей, чтобы они не пришли в палату и не начали допрос обстоятельств этого громкого происшествия. А город, между тем, кипит…

Сергей не слушал мать, полностью погрузившись в собственные мысли. Второй особенностью преподавательницы вокала, являлось то, что если она уже начинала говорить, то информация превращалась в нескончаемый поток собственных выводов, домыслов и слухов. Берлов давно, с самого раннего детства, знал собственную родительницу, как облупленную, поэтому прекрасно понимал, что основные информационные сливки, находятся в самом начале длинного монолога. После чего можно с чистой совестью абстрагироваться от дальнейшего рассказа и уйти внутрь себя.

Верил ли Сергей в вещие сны? До аварии – нет. Но повторяющийся полторы недели сюжет умирания в чужом теле и разговор с Катей, заставил Берлова усомниться в позициях предыдущей картины мира.

Анна Викторовна причитала и причитала и под её неровную, эмоциональную речь, Сергей пытался размышлять:

«Значит, девушка погибла из-за меня», – страшное осознание чужой смерти, причиной которой являлся именно он, накрыло с головой. «Значит, именно из-за моего желания успеть на работу, я убил человека. Но виноват ли я один? Водитель маршрутки тоже рванул на жёлтый свет! Следовательно, и я, и он виноваты в равной мере».

Логика работала безукоризненно, мысленно разделяя вину на две равные половины. Но совесть… она была непреклонна, раздирая изнутри жутким, давящим осознанием страшного факта.

Чтобы мама ушла, Сергей постарался изобразить глубокий сон, но настырная родительница, терзаемая любовью и жалостью к собственному чаду, умываясь слезами, просидела возле больничной койки целый час, периодически вымаливая дополнительные десять минут присутствия в палате у медицинского персонала.

Вроде бы подобное положение вещей должно было умилить Берлова, но вместо этого настырное и глупое присутствие не вызывало ничего, кроме чувства глубокого раздражения.