Эксперимент Зубатова. Легализация рабочего движения в первые годы XX в.

По письмам Евстратия Павловича явственно ощущается накопившаяся усталость человека, много пережившего, утомленного непрекращающимися интригами в Департаменте полиции и трудностями неспокойного времени. Живя в своем загородном поместье, он продолжал интересоваться происходящими политическими событиями, о чем почти каждый раз писал Зубатову. В мае 1906 г. Медникова интересовала тема выборов в Государственную Думу: «Я просматривал списки думских депутатов – эта книжка стоит 12 копеек – где они разбиты по партиям, но, конечно, многими скрыты настоящие их направления» [281] . Высказывание подобных предположений означало сходство взглядов Медникова и Зубатова на политическую обстановку в стране, которое облегчало им совместную работу в полиции в первые годы XX столетия.

281

Козьмин Б.П. Зубатов и его корреспонденты. М., 1928. С. 119.

Изменения в политической жизни вполне естественно влияли на перемены в Департаменте полиции. Так, в августе 1906 г., когда петербургский губернатор Д.Ф. Трепов смертельно заболел астмой, вся полиция переживала объяснимое волнение, связанное с тем, что перемена на губернаторской должности нередко означала и смену директора Департамента полиции, Медников с присущим ему юмором описывал суету и беспокойство чинов сыска: «Наши канальи в большом смущении и сильно повесили носы, но я думаю, Спиридович уйдет, его все же хотят вытащить в Особый отдел, но он очень торгуется и едва ли ему это удастся. <…> На Фонтанке работы пропасть, хоть еще такой же состав давай, но там занимаются более статистикой, чем делом, так все пишут, пишут и пишут…» [282] Вследствие личной заинтересованности Медникову было выгодно представлять обстановку в Департаменте как деструктивную, но массовые увольнения старых сотрудников подтверждали частичную правоту его слов. Наряду с политическими и внутридепартаментскими новостями Медников в каждом письме расспрашивал о том, как поживают близкие Зубатова – жена и сын Николай, приглашал их в гости: «Если будешь в Москве, то непременно заезжай» [283] . Стилистика эпистол доказывает, что между бывшими коллегами по работе существовали теплые, приятельские отношения. К сожалению, письмами к Зубатову исчерпываются источники о бывшем руководителе филёров Московского охранного отделения. Известно, что в 1910 г. он был помещен в психиатрическую больницу, где через некоторое время окончил свою жизнь. О том, из-за чего Евстратий Павлович мог попасть в клинику, сказать затруднительно, однако Меньщиков брал на себя смелость утверждать, что это случилось из-за его сенсационных разоблачений: «Узнав о разоблачениях Меньшикова, которому он очень доверял, помешался и умер в больнице для душевнобольных» [284] .

282

Там же. С. 123.

283

Там же. С. 120.

284

ГА РФ. Ф. 1723. Оп. 1. Д. 375. Л. 524.

1.3. Организация, сыскной деятельности Московского охранного отделения

В данном разделе уместно коснуться условий, в которых проходила служба чинов полиции. Большой проблемой для Московского охранного отделения было хроническое безденежье, о чем свидетельствуют агентурные сведения из Москвы от 27 декабря 1900 г., которые сообщал С. В. Зубатов: «…были бы деньги, а прочего для практики не требуется, ибо эта система и самая выгодная, самая легкая и самая полезная для авторитета Департамента… Мы закладываемся у частных лиц, ждем денег» [285] .

285

ГА РФ. Ф. 102. Оп. 226. Д. 2. Ч. 1. л. В. Л. 210.

Помимо финансового неблагополучия, работа Московского охранного отделения осложнялась непростыми взаимоотношениями Зубатова с московским обер-полицмейстером Д. Ф. Треповым. Сергей Васильевич был недоволен вмешательством Трепова в работу московской полиции и нередко поверял свои мысли бумаге, что нашло отражение в агентурных сведениях: «…а между тем обер-полицмейстерская власть только исполнительная, распорядительная власть у генерал-губернатора и министра (по Департаменту). Всей наблюдательной деятельностью по параграфу 6 Положения о Корпусе жандармов министр внутренних дел ведает через Департамент» [286] .

286

Там же. Л. 67.

По твердому убеждению Зубатова, в следственной деятельности Московское охранное отделение должно было подчиняться Департаменту полиции, в строевом же отношении – московскому обер-полицмейстеру. Путаница в разграничении сфер деятельности порождала конфликты, которые в дальнейшем отразились на эффективности работы московской полиции. Должностные полномочия Зубатова явно не соответствовали успешной реализации его инициатив, а любые начинания и мероприятия он был обязан согласовывать с далеко не всегда сговорчивым обер-полицмейстером: «Трепов властно распоряжается, но мало соображает, мы соображаем, но не можем распоряжаться. А сговориться – не в привычках Трепова» [287] .

287

ГА РФ. Ф. 102. Оп. 226. Д. 2. Ч. 1. л. В. Л. 100.

По оценке Зубатова, компетенция Трепова в следственных мероприятиях была крайне невысокой и периодически служила причиной провалов в розыске и задержании революционно настроенных групп. Аресты и обыски, производившиеся по распоряжениям Трепова, порой компрометировали Зубатова перед собственной агентурой, завербованной из числа революционеров. Усилия обер-полицмейстера, повторяющие опыт полицейской борьбы с революционерами в прошлые годы, сводили на нет новаторские действия начальника Московского охранного отделения.

Когда в феврале 1901 г. Трепов в очередной раз провалил его планы, Зубатов написал: «Я во всем виню Д. Ф-ча: он опозорил Москву, скомпрометировал Великого Князя, явив дурной пример небывалого в Москве, который будут стремиться повторить искусственно (и не только в Москве)» [288] . Состоявшиеся массовые аресты вызвали у начальника Московского охранного отделения досаду: «Мы крупицами арестовывали, а тут одним махом сведена вся работа на нет. Больно, досадно, обидно, и готов укусить свой собственный локоть, да поздно, не достанешь уж его» [289] .

288

Там же. Л. 38.

289

Там же. Л. 40.

Вместе с тем служащие Московского охранного отделения явно не справлялись с объемом работы, который увеличивался по мере активизации революционных сил и роста забастовочного движения. Директор Департамента полиции Сергей Эрастович Зволянский был недоволен тем, что допросы арестованных лиц не достигали своих целей и почти не помогали следствию [290] .

Наряду с инициативами по включению в ведение Особого отдела и Московского охранного отделения студенческого вопроса, руководство московской полиции планировало распространить свое влияние на Главное управление по делам тюрьмы. Данная мера диктовалась необходимостью единого и централизованного управления официальными учреждениями, деятельность которых была в эпицентре борьбы с революционными организациями.

290

Там же. Л. 41.

Зимой 1902 г. чиновникам Департамента полиции удалось перлюстрировать письмо бывшего арестанта Бутырской тюрьмы Сергея, высланное в Гомель на имя некоего врача В. С. Барабашкина. Письмо дошло до министра внутренних дел, его заместителя, руководящих чинов политической полиции, спровоцировав нешуточный скандал. Неоднозначное письмо было посвящено описанию «сильного человека, выжившего 20 лет в живой могиле (Шлиссельбургской крепости. – С. М.)», Михаила Николаевича Тригони. «И только сила веры дала ему возможность так сохраниться и явиться нам примером и вместе с тем укором за нашу слабость: мы просидели две недели и уже развинтились…» [291] Письмо явственно свидетельствовало о том, что вместо исправления и становления на путь истинный политические заключенные московских тюрем проходят новый этап агитации наглядным примером со стороны закоренелых и неисправимых народовольцев. Получалось, карательные и исправительные учреждения дореволюционной России превращались в школы молодых революционеров, своеобразные лаборатории по передаче опыта нелегальной работы.

291

ГА РФ. Ф. 102. Оп. 230. Д. 125. Л. 6.

Всё это не могло не волновать высшие чины полиции само по себе, но дальше в письме Сергея содержались издевательские для карательных органов сентенции: «Тригони там танцует и поет и без конца рассказывает… Через политических ему был поднесен адрес от обитателей 3 этажа и курсисток» [292] . Читающие эти строки вряд ли могли отделаться от ощущения, что описываемые события происходят не в тюрьме, а в каком-то нелегальном клубе революционеров под прикрытием. Реакция товарища министра Петра Дмитриевича Святополк-Мирского была соответствующей: «Хорош надзор и у нас в Шлиссельбурге и в Бутырках. Я приказал вызвать в среду Полковника Обуха» [293] . В папке полицейского дела содержатся еще несколько перлюстрированных писем, воспевающих несокрушимую силу духа старого народовольца Тригони.

292

Там же.

293

ГА РФ. Ф. 102. Оп. 230. Д. 125. Л. 6.

Продолжением истории стало письмо главы Особого отдела Л. А. Ратаева начальнику Московского охранного отделения С. В. Зубатову, содержащее плохо скрываемое раздражение, служебные распоряжения и язвительные формулировки: «Вашему Высокоблагородию, несомненно, известно о порядках, которые практикуются в Бутырской тюрьме, предоставляющих возможность совершенно свободно сноситься и вести продолжительные беседы с единомышленниками» [294] . Упреки в адрес Зубатова были справедливы: перлюстрация писем в Москве, контроль за передвижениями неблагонадежных лиц, их выявление и арест были прямой обязанностью политической полиции. Свободная переписка арестантов, их вольное поведение в Бутырской тюрьме, доступ курсисток к арестантам свидетельствовали не только о недоработках администрации карательного учреждения, но и о серьезных упущениях чинов московской охранки.

294

Там же. Л. 20.