Эксперт № 05 (2014)
Шрифт:
— Музыка, которую вы написали для «Чужого среди своих» или для фильма «Раба любви», могла бы появиться сейчас или она соответствовала духу того времени?
— Это было задание Никиты, ему нужна была тема дружбы: «Тема дружбы, тема дружбы, давай там, напиши». Я пришел домой и тут же сходу ее и сочинил. Это редкий случай. Так же «Раба любви»: «Тема любви нужна». Но там у Никиты были некие намеки, помогающие мне найти решение: «Вознесенская — это изломанная душа». Слово «изломанная» тогда в меня запало, и такая же изломанная мелодия получилась. Иногда очень помогают некоторые фразы — чисто формальные, чисто технические, — но они помогают решить внутреннюю задачу. С «Рабой любви» было именно так: «Она должна быть чувственная, она должна быть изломанная». Задачи и до сих пор, я думаю, ставятся.
— И все-таки, как влияло время на ваше творчество?
— Время не имеет никакого значения, в этом я убежден. Об этом еще Тарковский поставил замечательную картину «Андрей Рублев». Как раз основная задача, которую он иногда формулировал: «Гений не зависит от времени». Он мог оказаться в той России, которая была раздроблена, там была разруха, страх, а гений рос себе и рос, писал и писал. Я тоже в этом убежден: время никак не влияет. Гений может оказаться в самом неудачном месте. Это так же, как история Николы Теслы: сверхгениальный человек появился в Северной Словении, он был серб. Появился где-то в деревне, в семье священника. Откуда это в нем? А ведь это был, на мой взгляд, один из высочайших гениев, которые когда-либо рождались на земле.
— То есть, вы настаиваете, что вам удавалось оставаться независимым от общественных настроений?
— Я был зависим музыкально, политически — нет. Это меня не касалось никогда и сейчас не касается. На меня влияли группа Deep Purple, Скрябин, Дебюсси, Альбан Берг, Шенберг, но никак не политические настроения. Искусство к этому никакого отношения не имеет. Есть искусство, которое обслуживает политику, но это уже их дело.
— Можно ли говорить, что тогда существовал цех кинокомпозиторов? Вы чувствовали какую-то общность с теми, кто работает в этом жанре?
— Нет, мы же все индивидуально работали… Мы могли быть друзьями, приятелями, но каждый, что называется, писал в своей келье. Музыка, творчество — дело сугубо индивидуальное. Влияли ли мы как-то друг на друга? Может быть, но я этого не мог сказать. Я думаю, никто так не скажет. Каждый решал свои задачи, локальные, куда его приглашали.
— Как объяснить, что ваша музыка, а также творчество таких композиторов, как Рыбников, Гладков, Андрей Петров, Микаэл Таривердиев, оказалась такой популярной и «долгоиграющей»?
— Вы назвали фамилии талантливейших людей. Все они гении, я считаю, плюс еще мастеровитые невероятно. У них у всех роскошные школы. Все с консерваторским образованием, с блестящей композиторской техникой, это мастера, одареннейшие люди, другого мнения быть не может. Поэтому их музыка переживает время. Таривердиева нет уже, Петрова нет, но музыка их живет, не стареет.
— Был ли такой момент, когда один исторический период закончился, начался другой — и изменилась музыка?
— Нет, музыка не изменилась, она живет отдельно. Было видно, что страна сломалась, пошла вниз: ужасное время, может быть, самый трагический момент в ее истории, когда вокруг были только очень сильные недруги. Но музыка живет своей жизнью. Музыка — это некий идеальный мир, придуманный. Музыка — это величайшее завоевание человека, этого ведь не было никогда, это феномен придуманный, это мечта о некоем идеальном мире, об идеальном пространстве, которое уходит в область чувств, отрывается от тела, от всего. Это поиски Шамбалы, если выразиться высокопарно.
— Как влияет на композитора ситуация, когда музыкальный выбор стал слишком широк и очень трудно представить себе, что фильм выходит, а на следующий день все поют одну и ту же песню?
— Возможность репродукции стала такой, что в этом море можно потонуть. Сейчас интернет заменил собой все. Это стало второй жизнью, а может быть, даже первой. Все остальное стало частной жизнью интернета — и музыка, и все, что угодно. Все в интернете растиражировано настолько, что личность исчезла, но это такой период. Возможно, поэтому исчезли — на время, я надеюсь, — некие властители дум, которые были в шестидесятые, в семидесятые годы: художники, композиторы, — такие, какими были в свое время Штокхаузен, Стравинский.
Это были светочи, а сейчас все это нивелировалось в общем потоке. Плюс еще одна вещь, которую принесла технология: музыка — это последний бастион в искусстве, который пал, когда нужно было долго и усердно учиться. Сейчас с помощью программ, которые помогают сочинять, можно реализоваться, не зная нот. Это как в поэзии: каждый из нас может сочинить для мамы, для своих родственников какой-то текст на день рождения, но это не поэзия. Так и музыка растворилась в вышедшей наружу энергии масс, которые хотят в ней реализоваться. Но все равно личности никуда не денутся, они будут подниматься над всеми, а сейчас просто некое безвременье. Но это временно, так не может быть.— Можно ли сравнить успех, которого добиваются современные композиторы, работающие для кино, с успехом, который был у них в период семидесятых-восьмидесятых годов?
— Дело в том, что сейчас все зависит от промоушена. Посмотрите, как он поставлен в Голливуде. Без него никуда не денешься, даже на Западе. Этим занимается целый отряд высокопрофессиональных и заинтересованных в получении прибыли людей. Поэтому они раскручивают как композиторов, так и всех, кто принимал участие в создании фильма. Это мощнейшая индустрия, а у нас ничего этого нет, никто этим не занимается, все в каком-то эмбриональном состоянии. Плюс к тому же какая-то зависть, они не понимают, что если они помогают композитору, делают ему успех, они и сами могут на этом зарабатывать. Нет, здесь какое-то соперничество. Это все от неумелости. У нас нет смысла говорить об успехе, раскрученности. Это может быть только за счет каких-то невероятных усилий и счастливых обстоятельств. Например, такие как Петров, — это выдающиеся люди, их музыку не спрячешь, она сама прорвет что угодно. А менее одаренные люди так и остаются никому не известными: прошел фильм, и о них забыли, потому что нет индустрии, которая занималась бы их раскруткой. А ведь много всего интересного могло бы быть.
— В каком жанре вы сейчас предпочитаете работать и почему?
— Я сейчас вернулся к симфоническому оркестру, но отягощенный знаниями электроники, и у меня в оркестре синтез электронной музыки и симфонического оркестра. Это для меня самое перспективное и самое интересное. Сейчас музыка не ограничена жанрами и средствами. Сейчас у нас есть возможность ассимилировать все технические достижения, все возможности управления звуком. Работать только в жанре рок-музыки, электронной или симфонической — себя обеднять, поэтому я пытаюсь использовать в своих сочинениях весь спектр звукового мира, который нас окружает.
Hi-End
section class="box-today"
Сюжеты
Культовая вещь:
Заряжай без проводов
Hi-End
Невидимый экран
/section section class="tags"
Теги
Культовая вещь
Гаджеты
/section
Знаменитая швейцарская мануфактура Jaquet Droz — предприятие с почтенными традициями и замечательным наследием, с которым сейчас можно познакомиться на выставке исторических часов Jaquet Droz в ГУМе. А ее вполне живое настоящее воплощено, например, в новой модели The Twelve Cities Aventurine. Ее диаметр 39 мм, то есть это женская модель, но в нее помещены вполне серьезные усложнения — смена часового пояса и прыгающий час. Раньше такого рода функции помещались в корпус диаметром 43 мм, сейчас же, на волне тренда на серьезные женские часы, в новой версии их сделали в меньшем корпусе. Показания в окошке часа, расположенного напротив метки 12:00, соответствуют местному времени в городе, название которого можно прочитать в апертуре напротив метки 6:00; минуты же показывает единственная центральная стрелка. Благодаря функции прыгающего часа смена города и часового пояса происходит одновременно, что позволяет быстро менять часовую зону. Но особого внимания заслуживает дизайн: центральный овальный диск из перламутра, вмонтированный в циферблат из авантюрина, напоминающего звездное небо.