Экспонат руками не трогать

Но характеристику Виктор у него все-таки взял, вовремя успел… потому что потом вышла одна история с его заместительшей, Аллой Сергеевной.

С самого первого дня, как Ефимов в партию устроился, она с него глаз не сводила. А после того, как Витька в реку провалился и почти утоп и Сергеевна его полуживого вытащила, вообще любовь пошла. Витьке Алла не нравилась, но… выходило, что он ей жизнью обязан. Так что хочешь не хочешь (делать-то все равно нечего), будьте любезны вечером в палатку к Алле Сергеевне, слушать про геологические пласты и про Ленинград. Стихи еще ему читала. Образованная… а как начитается, туда же:

– Обними меня, Витенька, у тебя такие руки сильные…

В конце сезона, когда их партию на зимовку отправляли, отводит его в сторону и говорит:

– Я, Виктор, тебя люблю и жить без тебя не могу. Поедем вместе в Ленинград, там и распишемся?

И еще добавила, что, мол, ребенка от него ждет.

От таких слов Витек остолбенел, а в голове мысли роятся: «Надо же, Алла Сергеевна, чего удумала. Вроде взрослая опытная женщина, на восемь лет старше…»

Промямлил он ей тогда что-то в ответ, напустил туману, но, как только Алла с оборудованием в город уехала, по-быстрому взял расчет у Германа Сергеевича, и деру. Но не тут-то было – нашелся у нее защитничек, синюшный бич Палыч, он у них в партии кухней заведовал. Встретил его Виктор в городе через пару месяцев, поздоровался. А тот громко так, при Зинке, ему в лицо рявкнул:

– Большая ты мразь, Ефимов! – и кулаком в глаз съездил. – Это тебе, альфонс, за Аллу Сергеевну!

У Виктора от злости даже в глазах потемнело, но он стерпел, отвечать Палычу не стал. Он его позже встретил у пивной в порту. Под вечер дело было, темнотища кругом, Палыч едва на ногах держался, вот до дома и не дошел… а может, дошел. В любом случае Виктор об этом больше не думал. Ему предложили на сейнер вернуться (деньги, конечно, неплохие), но после того, как он в ледяной реке искупался, Ефимов воды побаивался и в море не пошел. И вообще, к тому времени у него другие мысли в голове вертелись. Надоела ему вечная мерзлота, холод, сугробы в человеческий рост, ветрище с бухты Нагаева такой, что с ног сносит. И сберкнижка за два года на Колымской земле у Витьки приятно «отяжелела».

Послушал он тогда, что мужики с материка рассказывают, и решил податься в Приморье в кооппромзверосовхоз. В охотничьем промысле – хозрасчет, платят сдельно, и если в потолок не плевать, то заработок не хуже колымского выйдет. Сколько настрелял, все твое. А стрелял Виктор отлично, хоть и левша, еще в школьные годы в тире пристрастился, потом в армии и на Колыме, там вообще без ружья нельзя.

24. Приезд в Одессу Октябрь 20… г.

Поезд сбавил скорость. В купе Насоновых заглянула проводница Оксана со следами на лице выпитого накануне. Она забрала стаканы и подмигнула Севе, стоявшему в коридоре у окна:

– Ну, ты как, хлопец? Готов? Через полчаса уже Одесса. Счастливо вам погостить.

– Спасибо вам, Оксана, – откликнулся хлопец, продолжая топтаться в проходе и стреляя глазами по коридору.

– Ну что там? Видел? – донесся из купе тихий голос.

– Пока только мельком, – свистящим шепотом ответил Кате сын, – веду наблюдение за объектом. Он в туалете. Прием.

– Слушай, не придуривайся. Давай лучше я?

– Як вы, мамо, нервуватися! Цэ ж не дило.

– Ну давай вместе. Между прочим, это мне поручили!

– Да нельзя нам тут вдвоем. Главное правило наружки – не светиться всем вместе и сразу, тогда он и тебя запомнит, – важно произнес Севка и тут же подал ей знак – объект показался.

Делано равнодушный взгляд сына скользнул от окна вдоль коридора, пока не остановился на приближающемся пассажире из второго купе. Катя напряглась и уставилась на дверной проем, в котором лишь на мгновение мелькнул силуэт крупного, широкоплечего мужчины.

Как только пассажир скрылся в купе, Сева метнулся к Кате:

– Ни фига себе, сказал я себе. Он уже старый! Ему, наверное, лет пятьдесят с гаком или даже больше, – свистящим шепотом поведал Севка матери.

– Пятьдесят пять – это еще не старый, – откликнулась та, – тем более для мужчины.

– Ну, рост, значит, у него выше среднего, 175–180, сам не толстый, брюхо не висит, плечи довольно мощные, как сказать… не то чтобы качок, но и не ботан.

– Прекрасный словесный портрет! «Не ботан и не качок». Вот ведь дурень! Лицо у него какое? Цвет глаз, форма носа, стрижка… майор просил заметить, есть ли особые приметы – шрамы, бородавки, родимые пятна.

– Никаких шрамов и бородавок я не заметил. Это точно. А потом вы уж больно много хотите, я что, с ним вечер в ресторане провел? Лицо у него вообще какое-то никакое – щеки впалые, волосы ершиком, с сединой, одет в серый свитер и серые джинсы, кстати говоря, недешевые. На ремне сзади – лейбак «Армани».

– А верхняя одежда?

– Извини меня, какая верхняя одежда, если он из тубзика выходил! Ладно, ма, не гони волну, прорвемся. Сейчас главное на перроне его не упустить.

– Севка, даже не думай! – Катя вскочила со своего места. – Нам сказали только сообщить приметы и по возможности посмотреть, кто его будет встречать! Сейчас вообще не до шуток, ты еще не понял, что этот мужик – убийца!

25. Виктор Ефимов

Переждал Виктор месячишко и с первым пароходом рванул во Владивосток. А оттуда поездом до Уссурийска. Покрутился недельку в городе, на переговорный пункт сходил, матери позвонил, по почте им с бабой Глашей сто рублей отправил, та снова в больнице лежала. И уже по наводке одного портового сел на попутку и поехал в Гагатинский кооппромзверосовхоз.

Да, не насвистели мужики – такой природы он еще нигде не видел. Тут тебе и поля, и горы, и реки, и озера, чистые, синие, глубокие, а вдоль берега лотос цветет. В лесах чего только не водится. О таком зверье он раньше лишь в книжках читал: колонок, барсук, горностай, росомаха, рысь, бурундук, косуля, лось. Определили его в помощники к одному старому охотнику, Савве Никитичу. Тот в ту пору уже восьмой десяток разменял. Снова пошла у Виктора учеба, в охотничьем деле премудростей много. И лес, и зверье понимать надо. Одной меткой стрельбы недостаточно.

Но не успел Витек на новом месте освоиться, как телеграмму от матери принесли – баба Глаша умерла. Он хотел было в Ярославль сорваться, да какой тут… телеграмма до их захолустья аж пять дней шла. Бабушку без него схоронили.

И накатила тогда на Витьку тоска, заслонила собой все, чем он до этого жил. Даже сберкнижка больше душу не грела. Тошно было так, что неделю в избе провалялся, ничего не ел, только пил, но от водки легче все равно не стало. Пришел к нему в один из таких дней Никитич, почмокал губами, посочувствовал и говорит:

– Ты, парень, однако, в лес сходи. Там все горе лечат. Вот я тоже, как поминки по бабе своей справил, в тайгу на неделю ушел… Бурхан человеческое горе сразу учует и поможет…

Про Бурхана Витька еще раньше от Никитича слышал. Другие охотники тоже о нем рассказывали. Ох и суеверный они народ. Верят, будто этот Бурхан – всесильный Хозяин леса, вся тайга по его указке живет. Перед каждой охотой молитву ему творят, поляны водкой кропят четырехкратно на все стороны света, чтоб Хозяина задобрить.