Ельцын в Аду
Шрифт:
Согласно приказу, останки надо было вывезти за пределы военного городка, сжечь и развеять пепел по ветру. А в Германии ночной костер даже у реки – вещь совершенно необычная. Народ здесь живет дисциплинированный, костры на природе в ГДР жечь не разрешали. Как быть?
Пришлось дожидаться утра. Весной там светало рано, и на рассвете выехали из города. Попетляли по Магдебургу, проверили, нет ли наблюдения. Выехали к реке ( по легенде они – рыбаки). Поставили котелок с ухой. А рядом развели еще один костер. Вот в нем и жгли Гитлера... Целую канистру бензина на него извели. Потом пепел залили водой, чтобы быстрее остыл. Собрали в обычные вещмешки и поехали в заранее определенное место к утесу у маленькой, безымянной
Лишь спустя много лет стало известно, что все извлеченные останки сожгли, а пепел развеяли над рекой Бидериц в районе города Шенебек в 11 километрах от Магдебурга. На хранении в Центральном архиве КГБ при СМ СССР остались в качестве вещественных доказательств только изъятые в 1945 году из трупов зубы Адольфа и Евы Гитлеров да часть фюрерского черепа.
– Странно, - пробормотал Гиммлер, - мне это напоминает нашу акцию прикрытия, когда эсэсовские компанды «тысяча и пять» взрывали в концлагерях могильники и рвы, заполненные трупами, раскапывали и сминали тела, а скелеты пропускали через костедробилки. Руководил операцией Ганс Блобер, штандартенфюрер из ведомства Эйхмана! Бесплодная была затея – все равно ничего не скрыли.
Душа «преступника №1 в мировой истории», как его окрестили СМИ, безмолвно стояла и смотрела, как пепел от его сгоревшей плоти, смешанный с прахом самых близких ему людей, развеивается над никому не известной речушкой...
– Как верно я в свое время предсказал, - бормотал он.
– «Для меня существуют две возможности: либо добиться полного осуществления своих планов, либо потерпеть неудачу. Добьюсь – стану одним из величайших в истории, потерплю неудачу – буду осужден, отвергнут и проклят».
– Здесь, наверное, уместно было бы исполнить грустную песню, столь любимую у тебя на родине, - предложил философ Ельцину.
– «Реквием»? Но его не поют, а только играют...
– Названия я не знаю, а вот первую строчку запомнил: «И никто не узнает, где могилка моя», - пропел обладавший идеальным музыкальным слухом Ницше, для которого, как оказалось, не было ничего святого.
– Герр Гитлер, не сожалеете ли Вы, что Ваш и Вашей супруги прах используется так нерационально, без всякой пользы для Рейха? Было бы правильнее сдать его на мыловаренный завод, как пепел сожженных в печах жертв концлагерей, не так ли?
– Заткнись!
– душа Бориса Николаевича чуяла, что глумиться над покойником, даже над Гитлером, в такие минуты просто нельзя...
А вокруг фюрера бушевал вселенский катаклизм. Ломались судьбы отдельных личностей. Рушились государства. Пылали континенты. Маршировали фронты и армии. Летели в стороны кишки и оторванные конечности. Невинные падали под огнем расстрельных взводов, царапали ногтями стены «душегубок», горели в концлагерных топках, штабелями укладывались в братские могилы. И души десятков миллионов замученных истерзанных людей невиданно огромным роем клубились, заполняя близлежащее пространство, подлетали сверху, снизу, спереди, сзади, слева, справа и шептали, говорили, кричали, орали ему на ухо:
– Ты нас убил – ты разделишь с нами все наши муки! Придет час возмездия! Жди архангельского трубного гласа – и мы тоже будем ждать!
И несмотря на свое бесспорное мужество Адольф Гитлер терзался предчувствием своей неповторимо ужасной участи... Но повторял раз за разом свой девиз:
– «Я не сдамся, я не покорюсь!».
– «В вашей смерти должны еще гореть ваш дух и ваша добродетель, как вечерняя заря на земле, - или смерть плохо удалась вам», - процитировал себя посерьезневший Ницше.
– Это я сказал душе Бонапарта - говорю напоследок и Гитлеру. «Наполеон был последним воплощением бога солнца, Аполлона». А фюрер – воплощение корсиканца...
–
Какие там, панимаш, солнечные боги! Мрази они оба – и суперубийцы! Я не встречал личности более страшной, чем Гитлер, - прохрипел потрясенный, измученный чужими и собственными страданиями Ельцин.– И вряд ли встречу...
– Сейчас увидишь еще такого же, - разуверил спутника его инфернальный гид.
Зона третья. Светлое коммунистическое настоящее
Прямо из ниоткуда падая в никуда, эрзац-Данте и псевдо-Виргилию преграждал дорогу железный занавес. Метрах в пяти друг от друга на нем висели, словно охотничьи флажки, сотни серпасто-молоткастых красных стягов. В металлической гигантской стене имелись единственные открытые ворота, посередине которых торчали две души. Одна – в форме пограничных войск НКВД СССР, с полковничьими знаками различия – непоколебимо стояла, скрестив руки на груди. Вторая – в каком-то балахоне и с чалмой на голове – сидела на четвереньках, высунув длинный розовый язык и время от времени изображая, будто нюхает окружающий инфернальный воздух. Рядом с пропускным пунктом виднелось прорезанное в заборе окно, крест-накрест заколоченное двумя гробовыми крышками с красными пятиконечными звездами. Всю живописную, но мрачную картину венчала надпись «Лагерь победившего коммунизма», сделанная алой краской, подозрительно похожей на кровь.
– Про отверстие знаю, - предугадал незаданный вопрос спутника философ.
– Это окно в Европу, прорубленное Петром Первым и забитое большевиками. А вот зачем столько красных тряпок понавешали, не соображу...
– На то есть четыре причины, - обрадованно превратила монолог в диалог явно скучавшая полковничья душа.
– Первая: чтоб замаскировавшиеся волчары из нашей родной коммунистической зоны не выскочили. Вторая: чтоб хищники-буржуины к нам не лезли, остерегаем их заранее. Третья: чтоб подразнить «быков» из только что появившейся и быстро растущей ельцинской зоны. Четвертая: чтоб оградить территорию Второго СССР как особо опасное место для всех чужаков...
– Понимаю, - попытался по старой земной привычке кивнуть головой автор «Заратустры».
– Как в городах окружали красными флажками ямы, люки, провалы и тому подобное...
– А ты кто будешь, служивый?
– президентским баском спросил Ельцин, не любивший тянуть кота за хвост и понимавший, что, в отличие от полковника и философа, располагавшими вечностью для пустой болтовни, его собственное время было ограничено менее чем сорока днями. За этот срок нужно было собрать побольше информации и принять какое-то решение, чтобы предстать перед Христом более-менее подготовленным для первичного суда.
– Полковник пограничных войск НКВД СССР, Герой Советского Союза Никита Карацупа!
– вытянулся во фрунт охранник советской зоны в пекле.
– А этот?
– полюбопытствовал Фридрих, кивая на чалмоносца.
– Индус.
– Сам вижу, что не европеец. Кто он?
– Не «кто», а «что»! Это – мой сторожевой пес по кличке Индус!
– Погоди, так ведь всех твоих овчарок, начиная с первой, звали Ингус, - попытался опровергнуть собеседника Борис Николаевич, вспомнивший, с кем говорит.
– Ты ведь знаменитый погранец, который поймал более четырехсот шпионов и диверсантов?
– Никак нет и так точно!
– Не понял...
– Я имею ввиду, что так точно, я – тот самый Карацупа. Но, никак нет, всех моих служебно-розыскных собак звали Индус. Однако в печати, чтобы не обижать товарищей из братской угнетенной Индии, в кличке меняли одну букву: ставили «г» вместо «д».
– Товарищи, - заговорил было объект обсуждения...
– Фу! Молчать!
– заорал на него полковник.
– Кто позволил голос подавать? Вот я тебя!
«Пес» униженно завертел задней частью тела и распростерся ниц перед хозяином.