Электропрохладительный кислотный тест

– Не пойму, что за чертовщина со мной творится, говорит Энгбер, стиснув рукой плечо, – но болит еще сильнее.

Норман продолжает слоняться по дому и наконец попадает в ванную. Только это не ванная, а настоящий сумасшедший дом. Стены, потолок и все прочее – один громадный коллаж, огненно-яркие красные и оранжевые пятна, огненно-яркая реклама, огненно-яркие цветные фотографии из журналов, куски пластмассы, ткани, обрывки бумаги, полосы светящейся краски, а с потолка наискось спускается по стене нелепая оживленная процессия носорогов, словно тысячи крошечных носорогов гоняются друг за другом по Сумасшедшей Огненно-Яркой Стране. В верхней части висящего над умывальником зеркала находится маленькая посмертная маска, разрисованная светящимися красками. Маска висит на шарнире. Норман поднимает маску, а под ней к зеркалу приклеена напечатанная на машинке записка:

«Теперь, когда я привлек твое внимание…»

Норман с Энгбером выходят из дома и направляются разыскивать Кизи вверх по тропинке, ведущей в лес. Вверх, мимо размалеванных кричащими красками стволов деревьев и разбросанных там и сям палаток, мимо какой-то нелепой пещеры в овраге со сверкающими раскрашенными предметами у входа, а потом через густо-зеленые поляны под секвойями, сквозь листву которых пробивается яркий свет, – и всюду им попадаются странные предметы. Вдруг целая кровать: старомодный железный остов, матрас, покрывало, но все сверкает безумными полосами и водоворотами оранжевой, красной, зеленой, желтой красок дневного свечения. Потом сумасшедшая игрушечная лошадка в дупле. Потом телефон телефон, – стоящий на пне, сверкающий своими зеленоватыми недрами, из которых тянутся наружу чудесные сверкающие многоцветные провода. Потом телевизор, только с безумными светящимися узорами, намалеванными на экране. Потом – на прогалину, вспышка солнечного света, а навстречу с холма спускается Кизи. Кажется, с тех пор как Норман видел его в Лос-Анджелесе, он стал по меньшей мере вдвое выше. На нем белые джинсы и белая футболка. Шагает он до предела распрямившись и свободно размахивая громадными мускулистыми руками. Кругом высятся секвойи. Норман произносит:

– Привет…

Но Кизи лишь едва заметно кивает и слабо улыбается, точно хочет сказать: «Ты же говорил, что приедешь, вот и приехал». Кизи оглядывается вокруг, а потом устремляет взгляд вниз, в сторону палаточного плато, дома и шоссе, и говорит;

– Мы тут работаем на множестве уровней.

Энгбер держится за плечо и говорит:

– Не знаю, что это такое, Норман, но боль адская. Придется мне вернуться в Лос-Анджелес.

– Что ж, ладно, Ивэн…

– Как пройдет, я сразу приеду.

Норман, в общем-то, знал, что он не приедет, он и не приехал, однако Норману уезжать уже не хотелось.

Ну что ж, Монтажер, Автор Статей, Участник-Наблюдатель, вот ты и здесь. Приступай к своим монтажу статьям наблюдениям. Однако Норман все никак не начнет ни кромсать кинопленку, ни писать статьи для своего раздела. Почти с первых минут его обволакивает удивительная атмосфера этого места. Эта атмосфера – ну как ее опишешь? – мы тут кое-чем заняты, кое-чем поглощены, но никто и не подумает ради тебя облекать это в слова. Облекать это в слова, – главная беда в том, что, как сразу же выясняется, здесь, в доме и в лесу, не так-то просто кого бы то ни было разговорить. Все настроены весьма дружелюбно, и большинство – довольно общительные люди. Но все они говорят о – ну как это опишешь? – о… жизни, о вещах, которые здесь происходят, о вещах, которыми они занимаются или о вещах столь отвлеченных и метафорических, что ему не под силу на них сосредоточиться. Потом он понимает: все дело в том, что им не интересна ни одна из тех общепринятых интеллектуальных тем, которые составляют основу разговоров лос-анджелесских интеллектуалов с понятием – стандартные проблемы, книги, кинофильмы, новые политические течения… Долгие годы и он, и его друзья только и говорили, что о продуктах интеллектуальной деятельности, об идеях, небылицах, несбыточных мечтах, неизвестных сторонах жизни, и подменяли этими разговорами саму жизнь – да. А здесь они даже не пользуются общепринятыми интеллектуальными терминами – для них это большей частью попросту вещи.

Вещь Кэсседи состоит… Боже правый, Кэсседи!.. именно Кэсседи дано первому почувствовать аллегорию начинающегося у Кизи дня, аллегорическую жизнь, и каждый его поступок становится наглядной иллюстрацией к жизненному уроку – к примеру, его Гештальт-Езда – но это твой термин… Если кому-то и надо сесть за руль, это делает только Кэсседи. Такова вещь Кэсседи точнее, такова его вещь на одном из уровней. С какой-то целью они едут в гору, в Скайлонду, что на вершине хребта Кахилл. На обратном пути, на спуске с горы, Норман сидит на заднем сиденье, еще двое или трое разместились на заднем и на переднем, а за рулем Кэсседи. Они начинают спуск, разгоняясь все быстрее и быстрее, деревья мелькают мимо, точно они кружатся в парке на каком-то аттракционе, только Кэсседи совсем не смотрит на дорогу. И не пытается удержать руль. Правой рукой он крутит шкалу приемника. Вот попадется один рок-н-ролл – «шу-би-ду-ба» – вот шкала натыкается на другой – «у-у-у бэ-би да-ди да-да» – все это время Кэсседи левой рукой отстукивает на рулевом колесе ритм, отчего, кажется, содрогается вся машина при этом голова его повернута назад, он смотрит Норману прямо в глаза и ухмыляется так, словно они сошлись во вкусах во время преприятнейшей беседы, разве что говорит один Кэсседи, и это невероятная устная фибрилляция слов, безумная ностальгия: «Плимут-46», ты же понимаешь, переключение передач, как у «дэри куин», поравнялся с «крайслером-47», а в нем какой-то нервный коротышка с зефирной харей, тащится на малой скорости и мечтает весь мир затормозить, ты же понимаешь», все это, глядя Норману в глаза, с самой счастливой на всем белом свете улыбкой…

Кретин безмозглый – грузовик…

…в последнее мгновение Кэсседи каким-то чудом выворачивает машину на внутреннюю сторону виража, и грузовик массивным черным снарядом проносится мимо, точно громадная десятитонная смоляная слеза – Кэсседи все не умолкает, он вцепился в рулевое колесо, барабанит по нему и извергает потоки слов. Норман в ужасе, Норман смотрит на остальных – может, и они… но на протяжении всей этой маниакальной поездки они сидят себе так, словно ничего из ряда вон выходящего не произошло.

А может, вот в чем дело – первый из приступов ужасной паранойи, может, вот в чем дело, может, его заманила в какую-то неслыханную ловушку компания сумасшедших наркоманов, которые намерены им поиграть, только вот зачем…

Вернувшись в дом, он решает войти в свою роль Журналиста Репортера Обозревателя. По крайней мере, он будет что-то делать и при этом оставаться посторонним, нормальным, независимым. Он принимается задавать вопросы о том о сем, о Кэсседи, о Бэббсе, о не упоминаемых всуе вещах, о том, почему…

Внезапно у Горянки вырывается:

– Почему! Почему! Почему! Почему! Почему! восклицает она, вскидывая руки и качая головой с таким властным и уверенным видом, что Норман попросту раздавлен.

Позже появляется Кизи и в ходе какого-то разговора ненароком вставляет: «Кэсседи уже думать ни к чему», после чего удаляется. Словно по неведомой причине он делится с Норманом частичной разгадкой головоломки.

Подобными вещами Кизи занимается непрерывно. Точно пойманный лучом радара, Кизи материализуется в решающий момент, будь то в домике, во дворе, в надворной постройке или в лесу. Кризис может быть вызван как чьей-нибудь личной, так и некой коллективной проблемой – и тут внезапно возникает Кизи и, подобно капитану Шотоверу из пьесы Шоу «Дом, где разбиваются сердца», выдает фразу – как правило, что-нибудь загадочное, иносказательное или же попросту описательное, не высказывая при этом ни своего мнения, ни окончательного суждения. Нередко он цитирует сентенции какого-нибудь местного мудреца – Пейдж говорит, Бэббс говорит – Бэббс говорит, если вы не знаете, какова следующая вещь, вам надо лишь.… и так же внезапно он исчезает.

К примеру – скажем, создается впечатление, что здесь не бывает ни разногласий, ни споров, ни конфликтов, хотя по дому мечутся из угла в угол столь несхожие друг с другом, а в некоторых случаях и довольно странные индивидуумы, бесятся и что есть мочи галдят. И все-таки это всего лишь иллюзия. Все дело в том, что друг с другом они свои вопросы не решают. Делать это они доверяют Кизи, все они вечно ждут Кизи, все они вечно вокруг него вертятся.

Один малый, известный как Панчо Подушка, был кайфоломщиком. Он постоянно ломал людям кайф своей несносной манерой вмешиваться не по делу, после чего те обязаны были посылать его подальше, после чего он мог обидеться и обвинить их во… в с е м. Таким был его фильм. Как-то вечером Пакчо сидит в комнате с книгой о восточных коврах, полной красивых цветных иллюстраций, и непрерывно что-то об этих чудесных коврах выкрикивает…

– …ого, я, значит, старина, говорю, эти пижоны уже десять веков назад знали что к чему, они чуяли всю вещь целиком, у них были мандалы, которые нам и не снились – верно? – только посмотри, старина, ты у меня сейчас будешь в трансе, нет, ты только взгляни…

…И он тычет книгой в нос кому-то из Проказников вот, мол, прекрасное цветное изображение исфаханского ковра, так и сверкает красными, оранжевыми и золотистыми вибрирующими нитями, расходящимися от центрального медальона, как солнечные лучи…

– Спасибо, Панчо, я уже видел.

– Нет, ты посмотри, старина! Я, значит, говорю, я должен поделиться этой вещью, я должен заставить тебя ее увидеть, не могу же я всю эту вещь держать при себе! Вот я, значит, и говорю: хочу ею с тобой поделиться – усек? – теперь посмотри на эту картинку…

И так без конца – подсовывает треклятую книгу всем подряд и ждет, когда же кто-нибудь велит ему уёбывать подальше, после чего он сможет торжественно, с сознанием выполненного долга, удалиться.