Элеонора Дузе

шек—Сара Бернар! Театр содрогается от оваций. Бернар низко

склоняет золотистую кудрявую головку, принимая почести с достоин¬

ством и грацией королевы. В громе аплодисментов слышатся возгла¬

сы: «Сара! Божественная Сара!» Шум долго не смолкает, публика с

радостью дает выход обуревающим ее чувствам. Начинается спек¬

такль.

Я следил за Сарой с неослабевающим вниманием, стремясь не

упустить ничего, и заметил, что во время представления два чувства

преобладали во мне: жгучее любопытство и полубессознательное, но

постоянное ощущение легендарной славы Бернар, еще сохранившее¬

ся в памяти людей, возвращавшее меня ежеминутно к мысли, что

женщина, на которую я смотрю, была некогда и велика и обаятель¬

на. Мысль эта не находила опоры в том, что я видел сейчас, именно

в эти моменты. Мне показалось, что она худа и мала ростом. И очень

стара, много старше, чем я ожидал. Шапка золотых кудрей казалась

жалкой и неуклюжей уловкой пожилой женщины, стремящейся

скрыть свой возраст. Лицо Бернар напоминало фарфоровую маску.

Я знал, что она не только прибегает к гриму, но и постоянно пытает¬

ся скрыть свои морщины при помощи какого-то очень твердого и

жесткого косметического средства (говорят, что это эмаль). Улыба¬

лась она с трудом, создавалось впечатление, что улыбка, появляв¬

шаяся на се изношенном раскрашенном бело-розовом лице, причиня¬

ет ей боль.

Я вслушивался в ее голос, тот прославленный «золотой голосок»,

который пленял своей красотой тысячи зрителей. Обаяние его исчез¬

ло, зато осталось обаяние былой славы, столь могущественное и не¬

отразимое. Голос был старческий, немного хрипловатый, сначала он

просто напугал меня, однако потом я привык к нему и даже находил

приятным и волнующим. Французское «р» — ярко выраженный гор¬

ловой звук, причем Сара Бернар грассирует, произнося его, еще боль¬

ше, чем другие парижане. Звук возникал где-то глубоко у нее в горле

и, прежде чем достигнуть слуха, многократно прокатывался по языку,

словно дробь очень старого, по все еще звучного барабана. Особенно

запомнилась мне реплика, с которой Бернар, обращаясь к ак¬

теру, исполнявшему роль доктора, живым и грациозным жестом про¬

тягивала ему сигареты: «Сигар-р-еты, доктор-р?» Ах, эти «эр»! Мно¬

го времени спустя после спектакля я мысленно повторял эту реплику,

да и сейчас порою, вспоминая Бернар, делаю то же самое, и она вста¬

ет передо мной, как живая. Если бы смерть вдруг приняла облик

женщины и ей вздумалось угощать кого-то сигаретами, не сомнева¬

юсь, что голос ее звучал бы именно так: «Сигареты, доктор?» — слов¬

но перестук сухих дробинок, просыпанных на лист пергамента. Мне

бросилась в глаза ее странная манера держать сигарету: правая ру¬

ка крепко стиснута в кулак, сигарета зажата между указательным и

другими тремя пальцами, большой палец снизу поддерживает мунд¬

штук.

Двигалась она, конечно, мало, но все жесты были отточенными,

выразительными. Реплики звучали четко и живо. Бернар «показыва¬

ла высокий класс» — вы это чувствовали сразу, но, несмотря на бли¬

стательность формы, чего-то не хватало в содержании. Был свет,—

но холодный, он никого не согревал. Сверкало и пламя, яркое, чи¬

стое,—но оно не обжигало. Как жаль, что я не видел ее в молодости,

без конца повторял я себе, она, наверное, была восхитительна, по

всему видно, что это так.

Испытывая самый искренний восторг, я не мог не ощущать, как

холодно и пусто то, что я наблюдал; мы все с почтением внимали ей

и взирали на нее, но ничто не волновало нас, кроме мысли: «Это же

Вернар, великая Бернар. О, в свое время она, наверное, была непод¬

ражаема!» Я следил за ее игрой, затаив дыхание, дожидаясь того

маленького штриха, того момента, который создает величие. Гени¬

альные актеры демонстрируют порою прекрасную, отточенную игру,

которая не поднимает их, однако, над уровнем просто талантливых

исполнителей. И вдруг в одной какой-то сцене, жесте, интонации

блеснет, подобно откровению, «искра божественного огня». Так на¬

ступает вдохновенный миг, столь же ослепительно и внезапно оза¬

ряющий театральные подмостки, как вспышка молнии освещает ноч¬

ной пейзаж.

Бернар добилась этого в финале спектакля, в сцене смерти. Отки¬

нувшись на высоко взбитых подушках, она умирала. В последние

минуты, когда жизнь еле теплилась в ней, она вдруг приподнялась

и села. В ее голосе и в лице, несмотря на белизну кукольной эмалевой

маски, появилось что-то новое, покоряющее своей силой. Почти ше¬

потом она сказала несколько слов, и казалось, что жизнь отлетела от

нее. Все актрисы, которые играли при мне умирающих, и, уж ко¬

нечно, все, исполнявшие именно эту сцену, испустив последний

вздох, непременно падали на подушки, грациозно вытянув руки и

запрокипув бледное, в рамке кудрявых волос лицо, чтобы те, кто си¬

дит в зале, смогли увидеть последнюю улыбку (лучезарный свет, по¬

кой, печаль) или все, что угодно. Бернар сыграла сцену иначе: не¬

ожиданно резким движением, так, что мы все похолодели и задрожа¬

ли в своих креслах, она рухнула вперед, неловко и тяжело, как свин¬

цовая, трагически вытянув руки вдоль тела ладонями наружу. В этой

позе она застыла. Да, это была смерть, настоящая, окончательная, не¬