Эликсир князя Собакина

Чтобы попасть на территорию храма, нужно было пройти деревянные ворота. Они были точно такие же, как при входе в деревню, однако на этот раз их поддерживал крепкий частокол из высоких бревен. На воротах красовалась вывеска с надписью славянской вязью — «ХРАМ ЗЛАТОЙ» — и расписание работы.

— Смотрите, бог-то у них по графику принимает, — не удержался Паша. — Даже с перерывом на обед.

Бабст крепко обнял его за плечи, наклонился к самому уху и задушевно шепнул:

— Если ты, абитуриент, еще чего-нибудь вякнешь, то вылетишь за эти ворота по воздуху, как тогда в музее. В церкви молчать в тряпочку и делать вид, что молишься. Ты понял меня?

— Понял, понял, пусти.

Дойдя до ворот, Дуня остановилась, хлопнула в ладоши, а затем низко поклонилась, коснувшись рукой земли. Приезжие в точности скопировали ее жест и прошли за ограду.

Вокруг храма были в живописном беспорядке насажены елки и навалены большие валуны. Между ними вилась посыпанная щебнем дорожка.

— Сперва омовение, — сказала Дуня. — Обычай такой.

Все с пониманием закивали и направились к колодцу, вырытому слева от церкви. Над ним был построен тесовый шатер с такой же, как у храма, загнутой крышей. Уже шагов за тридцать от колодца все участники экспедиции, не сговариваясь, вспомнили Константина Иваныча: в воздухе резко запахло сероводородом.

Дуня достала ведро воды, взяла деревянный ковшик и сказала:

— Руки подставляйте.

Первым, подавая всем пример, умылся Савицкий. Французская княжна и кандидат филологических наук чуть-чуть помочили в воде пальцы. Бабст отнесся к обычаю серьезно: он вымыл не только лицо, но даже уши. Глядя на это, Дуня заулыбалась:

— Правильно делаете. У нас как говорят? Духи любят чисты ухи. У кого уши чистые, с тем сам учитель заговорить может.

Она передала ковшик Петру Алексеевичу и приступила к омовению. Сначала тщательно вымыла правую руку, потом левую, потом прополоскала рот, потом стала тереть уши. Процесс длился долго. Савицкий поливал из ковшика, Живой переминался с ноги на ногу, а Вера сморкалась в платочек, делая вид, что у нее начался насморк. Русская разведчица на этот раз оказалась солидарна с французской княжной, и это ее обеспокоило: если враги догадаются пытать ее запахом тухлых яиц, задание будет провалено. К счастью, пытать ее пока никто не собирался.

Закончив водные процедуры, богомольцы подошли к высокому крыльцу храма. Изнутри доносилось негромкое пение на манер речитатива.

На крыльце их ждал новый сюрприз: с козырька свисала очень толстая веревка, сплетенная из соломы. Назначение ее было совершенно непонятно.

— Делайте, как я, — скомандовала Дуня.

Она снова хлопнула в ладоши и поклонилась в пояс.

— Здравствуй, Семеновна, божья рука., пропусти помолиться, — произнесла она и, лизнув палец:. дотронулась до веревки.

Академики повторили за ней. Их голоса прозвучали очень убедительно. Семеновна благожелательно закачалась.

— Обувку у входа снимайте, — сказала Дуня. — И денежки приготовьте.

— А сколько надо платить? — спросила Вера, сбрасывая туфли.

— А сколько душа подскажет. Вон туда кидайте, — проводница показала на деревянный решетчатый ящик, стоявший рядом с Семеновной.

Дуня что-то прошептала — было слышно только «и нашим, и вашим» — дважды глубоко поклонилась и опустила в ящик несколько монет. Все последовали ее примеру. Живому душа подсказала бросить в ящик рубль мелочью, но зато Петр Алексеевич засунул туда целую тысячу рублей.

Прежде чем войти, Дуня предупредила:

— В храме тихо стойте, со смирением. Сейчас служба заканчивается.

Они вошли внутрь.

Пахло в церкви не ладаном, а сухими травами и еще чем-то очень знакомым и совсем не божественным. Савицкий никак не мог вспомнить, что это за запах: мешали последствия омовения. Он приложил палец к носу и вопросительно посмотрел на Бабста, но тот только пожал плечами.

Внутреннее убранство храма не могло не удивить приезжих. С потолочных балок свисали пучки трав и какая-то шерсть — по-видимому, настоящие конские хвосты. По выбеленным стенам висели православные иконы, и можно было различить самых почитаемых в народе святых: Николу-угодника, покровителя скота Власия, целителя Пантелеймона. Однако тут же, вдоль стен, стояли грубо вырубленные из бревен идолы с совершенно не православными физиономиями. Вперемежку с иконами висели чернобелые фотографии каких-то мужчин с напряженными лицами. Одни из них были в военной форме времен Великой Отечественной и с медалями, другие — в гражданской одежде. Перед каждым предметом культа на специальной подставке стоял бонсай, несколько свечек и чашка. Бабст потихоньку наклонился к одной из чашек и понюхал: оттуда шибануло сивухой. Заметивший его гримасу Савицкий кивнул, давая понять, что тоже узнал запах.

Народа оказалось довольно много. Как и в любой московской церкви, основную часть паствы составляли пожилые женщины в платочках, отдельно молилось несколько стариков. Молодежи практически не было.

Служба, видимо, подходила к концу.

У самого алтаря, спиной к прихожанам, стоял огромного роста бородатый мужчина; судя по белой ленте через плечо — дьякон. Одет он был дико: в голубую плиссированную рясу и совершенно невозможную в русской церкви шапку-ушанку, причем с незавязанными, болтавшимися по сторонам ушами. Ненормальный дьякон бил в бубен и протяжно завывал басом, без конца повторяя одно и то же.

Старухи подтягивали дребезжащими голосами, а в конце каждой фразы прикладывали руку к сердцу и кланялись. Слов было не разобрать, но слышалось что-то вроде:

Кота сера меси ногами, Кота сера меси ногами. Охо-хони, меси ногами, Охо-хони, меси ногами.

— Может, они живодеры какие? — испуганно шепнул Живой Бабсту. — Кота серого ногами запинали... Давай свалим отсюда, пока не поздно!

— Цыц! — тоже шепотом ответил Бабст.

Дьякон перестал петь и ушел в алтарь, затворив за собой дверцы.

На этих дверцах рукой художника-любителя были выписаны две сцены из жизни какого-то святого. На правой картине старец подносил крестьянской массе ту самую церковь, в которой они теперь находились. На левой — вручал горшок с совсем маленьким саженцем березки. На белом стволе крошечного деревца старательной рукой примитивиста были прорисованы черные полоски, что делало его похожим на жезл регулировщика.

— Смотри! — толкнул Бабст Савицкого.

— Что? — не понял Петр Алексеевич.

— Да береза же!..

Однако договорить он не успел. Царские врата отворились, и вышел тот же самый огромный бородач, но в новом облачении: ленту он снял, а поверх рясы нацепил что-то вроде камуфляжной куртки с желтыми пятнами. По всей видимости, это был все-таки не дьякон, а священник.

В руках батюшка держал чайник. Он приложился к носику и, надув щеки, вдруг брызнул прямо в лицо ближайшей старухе. Старуха благодарно поклонилась. Священнослужитель стал обходить храм, обдавая всех по очереди. Обрызганные радостно улыбались, кланялись и благодарили. Когда очередь дошла до княжны, она демонстративно отвернулась, а Живой малодушно спрятался за ней, присев на корточки. Савицкий и Бабст приняли благословение со смирением. Закончив процедуру, батюшка снова удалился в алтарь. Народ, немного покланявшись ему вслед, запел про серого кота самостоятельно.

— Эй, академики! — послышался голос Дуни.

Они обернулись и увидели, что проводница манит их рукой из маленького придела с правой стороны храма. Все подошли к ней.

На стене висела помещенная в богатый золотой оклад фотография восточного человека в русской косоворотке. Взгляд у неизвестного был прищуренный, хитрый и внимательный. Под портретом стояли два больших бонсая и горели свечи. Чуть пониже была поставлена миска, в которой лежали какие-то записочки.

Дуня дважды поклонилась и хлопнула в ладоши.