Эликсир князя Собакина

— Какой там, — покачал головой Савицкий. — Костя лыка не вяжет, напился с попом.

— Вот сволочи! — в сердцах воскликнула Мурка.

— Да уж, перестарались мужики, — откликнулся Савицкий, несколько удивленный ее реакцией. — Словом, эксперимент переносится на утро. Как раз Косте понадобится большая доза лекарства — это будет его мотивировать. Верочка, а мне показалось, или ты вдруг стала говорить без акцента?

— О, шэр-фрэр! — спохватилась княжна. — Общение с настоящими русскими людьми вернуло меня в лоно народной речи. Я прикоснулась к корням! Я с головой погрузилась в языковую среду.

Она замолкла, сообразив, что слегка переигрывает. Но Петр Алексеевич был удовлетворен этим объяснением. В самом деле, если в доме ее дедушки говорят по-русски, то стоит ли удивляться тому, что происхождение взяло свое. А то, что это произошло именно здесь, в деревне, принадлежавшей Льву Сергеевичу, — особенно показательно. Ведь деревенские люди сохранили истинно русскую речь, даже если иногда разбавляют ее разными хирями, гирями и косухами.

— Кавалер, вы останетесь ночевать с нами или пойдете к себе? — светским тоном поинтересовалась Генриетта.

Петр Алексеевич непроизвольно сделал шаг назад.

— Домой хочете? Устали? Ну, мы вас проводим! — по-своему поняла его замешательство Виолетта.

Петр Алексеевич и Вера шли по уснувшей деревне, держась за руки.

Впереди, как два ниндзя, крались сестры Пекунины. То и дело одна из них прыгала в темноту с воплем: «Сгинь, теньгуй! Скувырнись, вражина!» Судя по тому, что по пути им не встретилось ни одного теньгуя и даже собаки почему-то умолкли, из дочек председателя в будущем могли получиться неплохие телохранители.

Проводив Петра Алексеевича до калитки поповского дома, Вера обняла его, как самая нежная сестра может обнять самого любящего брата, и прошептала на ухо: «А я к девочкам ночевать пойду. У нас разговор есть. Чисто женский».

Савицкий вошел в дом. Бонсай стоял чуть ли не на проходе — это было очень неосмотрительно. Обойдя всю избу и подсвечивая себе мобильником, Петр Алексеевич определил лучшее место для деревца и поставил его на полку рядом с портретом учителя.

— Присмотришь за реликвией? — шепотом попросил он.

Учитель едва заметно кивнул. А может быть, это свет так отразился.

Успокоившись насчет самого главного, Савицкий разделся и прилег в соседней комнате, но сон долго не шел: храпели на два голоса то сходившиеся, то расходившиеся город и деревня, жужжали злые лесные комары, которых Петр Алексеевич в полусне принимал то за теньгуев-кровопийц, то за посланных кредиторами киллеров, тянуло сивухой и рыбным духом. Заснул он только под утро, за час до пробуждения Бабста. И тот не нашел ничего лучше, чем растолкать его в такую рань!

Петр Алексеевич постарался вложить всю боль своей исстрадавшейся души в короткую и емкую фразу: «Костя, уйди, дай поспать, ради бога!», отвернулся к стенке и сразу же провалился в сон. Бабст заботливо подоткнул ему одеяло и вернулся в большую комнату.

Все было ясно и без расспросов: березу принесли вчера вечером — видимо, в то время, когда он выяснял у попа, сколько на этом свете духов. Практический вывод получался тот же, что и всегда: надо меньше пить. Ну, а раз искомый ингредиент отыскался, то откладывать эксперимент было незачем. А та ли это береза? В любом случае проверить можно только опытным путем.

Костя достал из рюкзака менделеевский аппарат и бережно протер его специальной фланелькой. Затем снова пошарил в рюкзаке и извлек оттуда две бутылки водки. Здесь в процессе подготовки опыта случилась небольшая заминка. Некоторое время экспериментатор зачарованно смотрел на цветные тяповские этикетки и облизывал губы. «Ну тяпни, тяпни сто грамм... — нашептывал какой-то искуситель в несчастной Костиной голове. — Хватит тебе и девятисот для раствора... »

Однако хранитель музея Менделеева нашел в себе силы победить нечистого духа:

— Ученый ты или не ученый? — сурово спросил Бабст сам себя вслух.

После этого он залил обе бутылки в воронку — полностью, до последней капли.

Металлическая коробка радостно зашипела, и внутри нее сразу же затикал таймер. Костя схватил агрегат и побежал на кухню. Он еле успел подставить под краник чистый стакан — иначе пролилась бы драгоценная влага.

Убедившись, что процесс идет как надо, Бабст еще раз наведался в комнату и перетащил на кухню березку. Он водрузил ее на стол и присел рядом. Теперь нужно было решить научную проблему.

«Поставим вопрос так: что именно я собираюсь в себя вливать? — думал он. — По идее, в коре пушистой березы очень много бетулина, гораздо больше, чем у других видов. Но тогда возникает вопрос: на кой хрен мы сюда ехали? За бетулином, что ли? Можно было синтезировать эту бодягу в лаборатории или просто ободрать любую березу во дворе. Нет, тут что-то другое... Хитрит князь! Не бетулин это. Ствол-то не белый, а почти желтый. И листочки странные. Значит, он чем-то поливал свой бонсай в самые первые годы. И чем же? Ссаками японскими, что ли? Эх, сделать бы анализ, да как его сделаешь в этой дыре?.. Ну, ладно, рискну! Выпью! Башка уже совсем разваливается. Будем надеяться, что Сергеич, оставляя рецепт, не собирался потравить своих внуков».

Костя взял нож и осторожно срезал немного сухой коры с нижней части ствола. Отыскав в кухонном шкафу ступку и пестик, он мелко истолок кору и засыпал получившийся порошок в аппарат.

Из крана продолжало капать. Экспериментатор прошелся взад-вперед по кухне, поглядывая на стакан. Ему казалось, что таймер над ним просто издевается: специально, назло ему, тикает медленно и неравномерно. Внутри у Кости полыхал пожар, в ближней комнате громко храпел поп, а в дальней тонко свистел носом руководитель экспедиции. Бабст еще раз посмотрел на стакан и облизнулся.

«Сосчитаю до тысячи — и выпью», — решил он и, закрыв глаза, принялся считать. Однако уже на цифре сто глаза его сами собой раскрылись. Мозг отказывался работать дальше, нахально заявляя, что умеет считать только до ста. Костя вздохнул, мысленно попросил прощения у Дмитрия Иваныча, а заодно и у бонзайского учителя, сгреб стакан и одним махом закинул в себя его содержимое.

Эффект был оглушительный. Похмелье сняло сразу, как рукой. Голова сделалась ясной, светлой, а все предметы вокруг приобрели такие очертания, как будто были нарисованы тушью на влажной рисовой бумаге. При этом в просветлевшей Костиной голове не обнаружилось ни единой мысли. Бабст с трудом вспомнил о том, что во время эксперимента надо тщательно фиксировать внутренние процессы, и постарался сосредоточиться. Он сделал усилие, прислушался к себе — и вдруг отчетливо услышал внутри какой-то низкий голос, очень похожий на бас спящего друга Сени. Внутренний Сеня мурлыкал известный романс: