Эликсир жизни

В это время представительница американской торговой компании Кэтрин, дочка главы фирмы, находилась в Москве. Дима позвонил ей и сообщил, что для покупки прибора имеется 90 тысяч долларов. На что Кэтрин заявила, что прибор стоит 100 тысяч. Я позвонил Кэтрин и попросил аудиенции. Она согласилась, но предупредила, что прибор дешевле не отдаст.

Я приехал в гостиницу «Международная», островок сытой западной роскоши в насквозь дефицитном СССР. Кэтрин, крупная полнокровная темноволосая молодка, похожая на какую-нибудь пышную Катьку с одесского привоза, встретила меня как родного. Она ослепительно улыбалась и быстро-быстро что-то говорила. Я едва улавливал, о чем речь, так как познания в английском были скудны. Катька усадила меня на огромный диван и села рядом, придвинув столик с яствами. Чего тут только не было! Черная икра, балык, ветчинка, сервелат, виноград… Не буду всего перечислять, а то читатель сглотнет слюну, закроет книгу и пойдет на кухню подкрепиться. Катька налила два фужера вина, белоснежно улыбнулась и предложила выпить за сотрудничество. Я сначала было стеснялся, а потом приналег и на вино, и на закуску. Тем временем американка спросила, готов ли я купить прибор. Я объявил, что готов, вот только не хватает каких-нибудь жалких 10 тысяч долларов. Своя в доску Катька тут же превратилась в строгую холодную неулыбчивую Кэтрин и четко отрубила: «Прибор стоит ровно 100 тысяч». Понимая, что упрашивать бесполезно, я мгновенно принял правильное решение и фыркнул: «А у приборчика-то Вашего есть два дефекта…». Кэтрин напряглась и отчеканила строго: «Наши приборы – самые лучшие в мире». Рискуя быть невежливым и с трудом подбирая английские слова, я заметил: «Во-первых, в приборе есть один блок, который изобрели наши советские ученые, а ваши только воспользовались. Во-вторых, прибор уже не новый. В-третьих, есть дефект монохроматоров. В-четвертых, нет компенсационного блока для измерений при высоком напряжении». Кэтрин воскликнула: «Никаких дефектов там нет и быть не может!». «Откуда Вам знать? Умеете работать на SLM? Разве Дима не говорил Вам об обнаруженных мной дефектах?», – хитро спросил я, понимая, что Кэтрин, ни фига не понимающая в оптике, умеет только очаровательно улыбаться и прибыльно торговать. Прибыльно торгует тот, у кого улыбка на устах.

Кэтрин набрала Димин телефон. Ее лицо в ходе разговора постепенно теряло свою розовощекость. Окончив беседу с Димой, Кэтрин пропела сладким голосом: «Викентий, я постараюсь что-нибудь для Вас сделать, а Вы с Димой, пожалуйста, не афишируйте негативную информацию о приборе». Она тут же позвонила в Америку папе, объяснила ситуацию и получила разрешение продать прибор за 90 тысяч.

Сразу после свидания с Кэтрин меня вызвал к себе в кабинет начальник 1-го отдела, ответственный в Институте за сохранение местных государственных тайн и прочих жутко секретных сведений. Он устроил мне втык по поводу несанкционированного контакта с американкой, да еще в «Международной», да к тому же тет-а-тет, да с выпивкой и закуской, да плюс с разговором о 90 тысячах долларов. Я понял, что он не зря получает свою зарплату. Мне не пришлось разыгрывать из себя перед ним наивного дурачка, ведь нарушил я инструкции не по умыслу, а по незнанию. Увидев мою неосведомленность, начальник смягчился и стал разъяснять что к чему. Я заверил его, что тайн не открывал, в шпионскую сеть не вовлекался, выпивши был умеренно и никаких 90 тысяч долларов из кармана американке не давал, поскольку живу на зарплату в 100 рублей. Он попенял мне за легкомыслие. Пообщавшись с директором и ученым секретарем, он благословил покупку прибора, а на меня махнул рукой и более не цеплялся.

SLM решено было установить в спектральном кабинете. Попервоначалу я был полным хозяином прибора; но вскоре заведующий кабинетом Ю.А.Лизарев и его зам В.М.Комаряк предприняли попытку оттеснить меня. Ни тот ни другой не умели работать на SLM, поскольку первый, будучи начальником, давно отвык работать, а второй был теоретиком, не знающим, с какого конца к SLM подойти и что куда совать. Как говорится, страус знает семь способов полета, но не пользуется ни одним.

Понимая ценность купленного прибора, Лизарев и Комаряк имели неуемное желание возглавить, руководить и стричь купоны. При этом всячески мешали, придираясь то к тому, что Никишин работает по выходным в их отсутствие, то к тому, что Никишин без их согласия изменяет конфигурацию блоков, то к тому, что Никишин приводит посторонних и чего-то им меряет без высочайшего разрешения. Конфликт с Лизаревым и Комаряком был длительным, но они ничего не могли сделать, поскольку директор и ученый секретарь были на моей стороне.

Не исключено, что Лизарев хотел, чтобы я наработал ему кусок для докторской. Когда его сотрудники сделали ему диссертацию по инфракрасной спектроскопии белков, Лизарев успешно защитился. Одну из слагающих успеха обеспечил ему Ю.А.Морозкин (приятель Биркштейна и Бубрецова). Общеизвестна формула успеха: энтузиазм плюс самоуверенность, плюс глупость. Всем этим Лизарев обладал в полной мере. Поскольку Морозкин был алкаш, то трезвеннику Лизареву пришлось нелегко: нужно было по дружбе выпить столько же водки, сколько мог Морозкин. Однажды после конференции, стараясь угодить будущему благодетелю, Лизарев налакался до состояния полной невменяемости. Хватаясь за стенки, падая и ползая по полу на карачках близ сидящего с бутылкой Морозкина, Лизарев бормотал: «Ты – Юра и я – Юра. Тебе – ура! И мне – ура!». А крепкий Морозкин, опрокидывая в себя очередную рюмку, философски отвечал: «Давай, тезка, проведем совместный опыт: возникает ли свечение организмов после приема трех бутылок? Опыт! Его не пропьешь».

Битва одуванчиков

Вообще-то по легкомыслию молодости я не собирался защищать кандидатскую. Мне казалось это бесполезной тратой времени (впрочем, так оно и есть). Я считал, что кандидат наук это всего лишь звание, претендующее на знание. Но Инга резонно заявила: «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан!». Я вышел на тропу защиты. Поскольку работал много, получал интересные результаты и публиковался даже за рубежом, то мне представлялось, что защита будет формальностью. Я не просто ошибся, но ошибся стратегически. Когда исходят из желаемого, то получают неожиданное. Я не учел того, что если ученому удается получить важные результаты, то он, как правило, начинает сильно бодаться с рецензентами и оппонентами.

На апробационном семинаре я изложил результаты работы. Суть состояла в том, что ЭВС способно передаваться от одной молекулы к другой только на малых расстояниях, соизмеримых с размерами самих молекул, около 10 ангстрем. Я в пух и прах раскритиковал теорию Форстера, говорящую о «перескоке» энергии на 50-100 ангстрем, а также показал те ошибки, которые были сделаны экспериментаторами, якобы подтвердившими эту теорию. В то время я еще не осознавал, что разрушить что-либо очень легко: всё равно как толкнуть камень с горы вниз; а вот создать что-либо – очень трудно: всё равно как затащить огромный камень наверх. Критик! Когда захочешь критиковать чужое, то сначала представь на секунду, что это твое.

В ходе прений Комаряк, заумный теоретик, голова которого была нафарширована сведениями из учебников как карманы школяра резиновой жвачкой, выразил о диссертации негативное мнение. Главное возражение заключалось в том, что вот, дескать, теория Форстера и ее подтверждения излагаются многими маститыми учеными в серьезных книжках, а тут какой-то молокосос пытается ниспровергнуть основы науки. Однако никаких конкретных замечаний Комаряк сделать не смог. «Большинство ученых приняли теорию Форстера, значит она верна!», – патетически воскликнул он. Я, в тон ему, заметил: «Ну да, по Вашему получается, что критерием истины служит количество людей, уверовавших в нее. Мнение толпы это мнение одного, которому поверили все. Если бы в науке всегда побеждало большинство, то оно до сих пор кроило бы головы меньшинству каменным топором». Комаряк позеленел. Забавно, но спустя сколько-то лет он на одной из конференций начал (вслед за другими) восхвалять доклад одного профессора из Томска, который подверг форстеровскую модель жесткой критике. Более того, Комаряк заявил, что всегда не доверял теории Форстера и неустанно выступал с противоположных позиций. В оправдание Комаряка можно привести поговорку, что тот, кто хвалится, что никогда не изменял своих взглядов, похож на осла, никогда не изменяющего своему упрямству.

После семинара мой руководитель Михаил Вадимович Волькин врезал мне по-отечески: «Викентий, Вы ведете себя как дурак! Вам нужно защищаться, а не нападать. Не будьте как козел, начавший бодать скалу и свернувший себе шею. Диссертация это квалификационная работа, а не заявка на открытие». Я ядовито возразил: «Получается, что диссертация и открытие не просто вещи разные, они – несовместные». Хотя я, конечно, уже был в курсе, что большинство диссертаций таковы, что если из них исключить оглавление, предисловие, введение, литобзор, заключение, благодарности и ссылки, то за содержательную часть можно было бы присуждать звание «кандидат ничегонесделавших наук». В науке так: умеешь смелость защитить – защищай, не умеешь – виляй хвостом, если есть.

Не смотря на свой преклонный возраст, профессор Волькин сам-то был боец хоть куда. Всегда боролся за истину; спорил четко и логично, выдвигая мощные аргументы. Молодых коллег он наставлял так: «Кто не знает наук, тот при желании может их постичь. Но кто не знает любви к истине, тот никогда не постигнет ничего. Иди к истине, а удача придет к тебе сама. Учись по 24 часа в сутки, чтобы совершенствовать себя, а удивлять других будешь в свободное время. Трудности? Это шлифовальные камни кристального характера. Слабый отступает перед препятствием и слабеет; а сильный преодолевает и становится сильнее. Кто не готов бороться за правое дело вплоть до эшафота, тот не интересен».

У Волькина, помимо фундаментальных знаний в различных разделах физики, химии и биологии, был большой опыт работы в области оптики и спектроскопии. Когда-то он написал по оптике прекрасную книгу, ставшую учебником для целого поколения советских физиков. Волькин был человек незаурядный. Владел несколькими иностранными языками, писал стихи, книги и рисовал картины. В общении был доброжелателен и порядочен. Не переваривал халтуру и лженауку; более того, вел с ними непримиримую борьбу. Сначала я тоже воевал против лженауки, но с годами понял: не нужно с ней бороться; когда придет время, она умрет сама, бесплодная, не дав потомства. Верная теория строится сама по себе, в силу красоты своей; ложная теория рушится сама по себе, от тяжести своей.

Когда заходила речь о лысенковщине, Волькин говорил так: «Николай Вавилов сам взрастил Лысенко. А потом, когда понял, чего натворил, перепугался. Если бы трусливые интеллигенты не спасовали перед крестьянским напором „народного“ академика, не стали бы кляузничать друг на друга и посыпать голову пеплом, то никакого разгрома генетики бы не было. Кстати, у физиков тоже появлялись свои „лысенки“, но у них хватило мужества и разума не скатиться до такого позора. А биологи устроили внутри себя битву одуванчиков. Белок объявил желтку войну и – яйцо протухло».