Елисейские Поля
Шрифт:
– Кром, – сказала она громко. Беспокойство, животный страх за сына быстро пробежали по ее телу, подкатились к горлу. Страх самки за своего детеныша. – Кром.
Ее сердце сжалось, как всегда, когда ее сыну грозила какая-нибудь опасность или болезнь. Знакомое чувство страха за него отдалось болью в ее теле. Той незабываемой, страшной болью, которую она испытала в первую минуту его рождения, его жизни, когда кровная связь, связывающая мать и ребенка, еще не была перерезана.
Она села, провела рукой по лбу.
– Что со мной? Кром дома, Кром спит. Он здоров, мне нечего волноваться. Это
Она зажгла лампу на ночном столике, выпила воды.
«Я просто устала. Хорошо, что мы через неделю возвращаемся домой. Это путешествие длится слишком долго». Кром. О Кроме нечего беспокоиться. Конечно, Лесли видел его в подозрительной компании в ресторане. С ужасными девчонками, ужасными мальчишками. Но ведь это так понятно в его годы. И когда она поговорила с ним, он просил у нее прощения. Его учитель очень доволен его успехами. Он добрый, он благородный мальчик. Он так похож на отца. Все хорошо. Ей не о чем беспокоиться.
Она снова положила голову на подушку и закрыла глаза.
«Я все-таки буду очень рада, когда Кром вернется в Итон», – подумала она, засыпая.
Дверь тихо скрипнула, кто-то вошел. Она очнулась.
«Вор», – сразу поняла она. И сейчас же, еще не совсем придя в себя и еще не открывая глаз, сунула руку под подушку за револьвером и пальцы нащупали холодную сталь. Она не испугалась. Она была храбра и всегда чувствовала какой-то особый подъем перед опасностью – и когда охотилась с мужем на львов, и в Швейцарии, когда она чуть не погибла, сорвавшись с горы в пропасть.
Она лежала, не шевелясь, ровно дыша, прислушиваясь к шороху. Потом, будто во сне, осторожно повернула голову и приоткрыла веки.
В комнате было почти темно. Матовый фонарь на ночном столике тускло светил.
Кромуэль, ступая на носки и вытянув руки вперед, как слепой, медленно подвигался к туалету. Она не шевельнулась, не крикнула. Только пальцы ее, сжимавшие револьвер, разжались.
Кромуэль остановился, раскрыл шкатулку, потом выдвинул ящик секретера и стал быстро засовывать что-то в карманы.
Она дышала ровно и спокойно. Он обернулся, испуганно взглянул на мать бегающими, косящими от волнения глазами.
«Он косит, – подумала она отчетливо и спокойно, как о чужом. – Я никогда не замечала раньше, что он косит».
Будто сейчас единственное, что занимало ее, был вопрос о том, косит ли Кромуэль или нет.
В гостиной потух свет, дверь в коридор тихо закрылась.
Тогда она встала и подошла к туалету. Она не совсем еще верила. Может быть, он пришел просто взять книгу. Но шкатулка была пуста, и деньги из ящика исчезли.
– Вор, – сказала она громко. – Кромуэль – вор. – И прислушалась к звуку своего голоса.
Она увидела в темном зеркале свое бледное, сразу постаревшее лицо и с отвращением и страхом отвернулась:
– Мать вора. Я мать вора.
Она вспомнила, как несколько лет тому назад присутствовала на скандальном процессе. Молодой человек из хорошей семьи обокрал банк. Весь Лондон сбежался в суд. Мать вора, старая женщина в трауре, не переставая плакала. Его приговорили к десяти годам тюрьмы. Было жарко и скучно, и она жалела, что пошла.
Тогда ей казалось, что все люди разделены на две части – на честных и преступников. И между ними непереходимая пропасть. Все, что касалось преступников, было отвратительно и неинтересно. Никогда, ни на одну минуту она не задумывалась о них. Ей даже не было жаль плачущей женщины в трауре. Разве можно жалеть мать вора?– А теперь Кромуэль – вор, – повторила она. – Вор.
Уже не было пропасти, все смешалось, он уже был по ту сторону, среди преступников. И она, его мать, была там же. Он ее сын. Он сын Джеймса.
– Какое счастье, что Джеймса убили, – прошептала она и заплакала.
Что делать? Что теперь делать? Она плакала долго, пока не ослабела от слез. Ничего сделать нельзя.
«Завтра мы уедем в Лондон, – решила она наконец. – Завтра утром я поговорю с ним. Надо дождаться утра, успокоиться. Ведь все равно теперь ничего не поправишь». Если даже никто не узнает, если даже его никогда не будут судить и не сошлют на каторгу. Он все равно навсегда останется вором. И она никогда не забудет, что она мать вора.
Она снова легла. Натягивая одеяло, она коснулась своей голой груди и с гадливостью отдернула руку, будто дотронулась до жабы, – так противно ей было ее собственное тело.
10
Лиза открыла Кромуэлю. Он вошел быстро, будто за ним гнались, и запер дверь на два поворота. Они стояли друг перед другом, растерянные и бледные.
– Принес? – спросила Лиза, и голос ее сорвался от волнения.
– Вот. – Он протянул ей длинную нитку жемчуга и стал вытаскивать деньги из кармана пиджака.
– Подожди, Кром. Куда я их положу? Пойдем ко мне. Там отдашь. Сними пальто.
Он послушно засунул смятые бумажки обратно в карман.
Лиза пошла вперед. Жемчуг, как четки, свисал с ее руки.
– Тише. Коля уже спит.
– Спит? – переспросил он с верхней ступеньки.
– Ну да. Спит. Ты не понимаешь?
Она через плечо посмотрела на него. Он поднимался медленно. У него было совсем новое, усталое и покорное лицо.
Лиза зажгла свет.
– Садись на диван, Кром. Тебе тяжело было?
– Да, тяжело. Но я думал, что будет еще тяжелее.
– Она не проснулась?
– Нет, она спала. Она даже не пошевельнулась во сне. – Он замолчал на минуту. – Но завтра она все равно узнает, – сказал он как будто рассеянно.
Лиза села рядом с ним. Ей хотелось утешить, успокоить его. Нет, ей не утешать его надо. Нет, ей надо, необходимо что-то сказать ему. Но что? Что?
Он встал, выложил из кармана на стол деньги, серьги и кольца.
Лиза даже не повернула головы, не взглянула на них.
– Кром, послушай. – Она сжала руки на коленях. – Кром. Знаешь, мне кажется, тебе не следует ехать в Россию.
– Почему?
– Я не знаю. Но не надо. Не поезжай. Я боюсь за тебя, Кром, – прошептала она. – Я боюсь за тебя, – повторила она, и эти слова вдруг объяснили ей все: и волнение, мучившее ее весь день, и непонятный страх. Все стало ясно: она боялась за Кромуэля. Она не понимала еще, какая ему грозит опасность, но знала, что эта опасность уже совсем близко.
Она встала, подошла к нему: