Елисейские поля

Спустя некоторое время ей кислым тоном начали пенять:

— Дорогая, но ведь ваш портной берет за костюм тысячу двести франков — это гораздо больше, чем вы говорили!

Подвергнутый допросу с пристрастием, господин Пупарден объяснил, что ему портной сделал, мол, скидку. Это еще выше подняло его авторитет в глазах жены, но мало-помалу он запутался в мелком вранье, которое хоть и давало ему в руки две тысячи франков, но требовало величайшего внимания.

Упоминанием о наградах портной разбередил господину Пупардену душу, и он спросил у племянника, не учрежден ли специальный орден для Работников кинопромышленности.

— Пока еще нет, — со смехом ответил тот, но, увидев, как вытянулось от разочарования дядино лицо, добавил: — Впрочем, попробую устроить вам орден Почетного легиона, если вас это забавляет.

«Забавляет! Для этой молодежи нет ничего святого!» — подумал господин Пупарден, но ему важно было одно: он достоин «креста». В тот же вечер он небрежно бросил жене:

— Похоже, наверху подумывают представить меня к «кресту».

— К кресту?

— К ордену Почетного легиона.

— Почетного… Великий боже, Альбер, быстро же ты идешь в гору! — воскликнула она с гордостью и бросилась обзванивать знакомых, которые отныне стали обращаться к господину Пупардену не иначе как с многозначительной улыбкой или подмигиванием: «Ну что, вас уже можно поздравить?» — словно он вот-вот должен был разрешиться от бремени.

— Дядя Альбер, если у вас нет занятия поинтересней, приглашаю вас поехать со мной в студию.

— В студию? — переспросил господин Пупарден и надел шляпу: с первыми лучами весеннего солнца он отказался от пальто, чтобы выглядеть истинно «по-елисейски». — Я в вашем распоряжении!

Пока они ехали в машине, он воспользовался случаем, чтобы небрежным тоном расспросить Адриена о структуре своей фирмы и о конкретных обязанностях управляющего. Племянник терпеливо разъяснил ему все в очередной раз, и в очередной раз господин Пупарден ровным счетом ничего не понял. «В конце концов, — сказал он себе, — хватит и того, что я вообще участвую в его махинациях! Раз все идет без сучка без задоринки…» И он решил никогда больше об этом не заговаривать.

В студии царила суета, как в большом муравейнике: снималась сцена приема у Талейрана. С появлением Адриена вмиг воцарились тишина и спокойствие. «Вот что значит хозяин», — с гордостью подумал господин Пупарден: в эту минуту в нем говорили родственные чувства.

— Господа, — представил его Адриен, когда их обступили, — не знаю, знакомы ли вы с мсье Пупарденом он заведует рекламой наших фильмов…

Присутствовавшие воззрились на Альбера с уважением и боязливым трепетом, которые обычно испытывают перед истинным профессионалом. Самому господину Пупардену было слишком хорошо знакомо это двойственное чувство, чтобы он не прочел его в обращенных на него взглядах, и он слишком много от него страдал, чтобы не почувствовать себя польщенным — скорее боязнью, нежели уважением. За несколько недель он настолько понаторел в искусстве пускать пыль в глаза, что и теперь принялся расхаживать по студии со скучающим видом человека, который изучил тут все до тонкости (хотя на самом деле все это было ему в диковинку), и только сев с Адриеном в машину, попросил его разъяснить, что к чему.

Этот день стал поворотным в жизни господина Пупардена. Студия явила его глазам полную противоположность всему, что он знал и чем восхищался до сих пор: то был первозданный хаос, чудовищное смешение рая и ада. Отныне Распорядок его был таков: утром он был на просмотре фильмов, потом приходил в свой кабинет, где его подписи дожидалось несколько бумаг, после обеда шел на студию и только к концу дня еще разок забегал в кабинет, чтобы поставить подпись.

Одной рекомендации Адриена было бы еще недостаточно, чтобы утвердить его авторитет, однако с тех пор, как он начал работать с афишами, господин Пупарден твердо уяснил себе, что единственный способ сойти за важную персону — это кривить губы, никогда не выражать чрезмерного восторга и в общении с людьми искусства не столько хвалить их самих, сколько хулить их сотоварищей. Все эти приемы давались ему не без труда: добряку не так-то просто притворяться привередой.

В студии он пускал в ход смесь высокомерия и панибратства, которые дозировал сообразно рангу собеседника: для постановщика или кинозвезды он был «мсье Пупарден», с электриком или статистом старался держаться как «старина Пуп».

Вскоре и те и другие решили, что он нечто вроде «серого кардинала» при Адриене и что с его помощью можно добиться ангажемента и прочих благ. Многочисленные просьбы господин Пупарден с важным видом записывал на листках бумаги, которые, выйдя на улицу, рвал на клочки и пускал по ветру. Контракты и повышения следовали своим чередом, и получившие свое ни секунды не сомневались, что они обязаны этим господину Пупардену; остальные же, воочию убедившись в его всемогуществе, заискивали перед ним с удвоенным усердием.

Режиссеры и продюсеры спрашивали у него совета, однако господин Пупарден упорно воздерживался от конкретных суждений. За последние месяцы он в полной мере овладел искусством многозначительно покачивать головой, кривить губы, прищелкивать языком — короче, всем арсеналом красноречивого молчания. Немногословие его сходило за мудрость, медлительность — за вдумчивость, а почтенный возраст служил свидетельством опытности.

Для всех на студии господин Пупарден сделался чем-то вроде талисмана; он же возомнил себя советником, да таким незаменимым, что однажды, когда Адриен попросил его сразу после обеда зайти в бюро, он ответил:

— Это невозможно: меня ждут на студии.

На Елисейских полях господин Пупарден каждый день встречал то статистов, то неудачливых актрис, жаждущих ангажемента, и те приветствовали его с бурной радостью. Он вышагивал в компании девиц с обесцвеченными волосами, чьи лица были подкрашены под тогдашних звезд, в сопровождении плохо выбритых молодых людей, одетых в бежевые пальто или клетчатые костюмы, с повязанными на шее платками кричащей расцветки, подчеркивавшими их длинные патлы. Ему подносили стаканчик-другой у Фуке. Он ничего никому не обещал, только делал пометки: «Я поговорю об этом с Адриеном».

Одна дебютантка, получившая роль, естественно без какого бы то ни было содействия господина Пупардена, пришла к нему в кабинет с изъявлениями благодарности и с предложениями, вогнавшими его в краску. Он ограничился отеческим поцелуем, но вспоминал об этой истории с удовольствием, и с тех пор в его тоне при обращении к жене появилась снисходительность, а к Адриену — чрезмерная самоуверенность, что раздражало обоих.

Он накупил себе самых невероятных галстуков и сменил скромную оправу своих очков на модель, которая называлась «булава», — от нее болел нос и уставали уши. Однажды на автобусной остановке к нему обратился какой-то актеришка:

— Как, Пуп, у вас нет машины?

— Я… я оставляю ее жене, — ловко вывернулся господин Пупарден.

Это была его первая крупная ложь, и подобная находчивость несколько озадачила даже его самого. В автобус он теперь вскакивал, как юнец, в последнюю секунду, почти на ходу. Газету свертывал в трубку и носил под мышкой, как герои американских картин, а ассигнации запихивал в карман, немилосердно комкая. Еще он купил себе мягкую белую шляпу с узкими полями.

Минуло полгода с тех пор, как господин Пупарден начал служить на новом месте. Уже трижды продлевал он свой отпуск в министерстве. Отправляясь туда, он облачался в старый костюм, повязывал свой давнишний галстук и надевал черную шляпу, которую носил прежде. Садиться в автобус, проделывать привычный некогда путь и входить в унылый дворик ему было противно, как в детстве, когда он возвращался в школу после каникул. Перед начальником он изображал упадок сил и духа: