Елизавета I
Шрифт:
Но сколь бы неуверенно ни чувствовала себя Елизавета на первых порах на международной сцене, дома она вела дела твердо и решительно, с лихвой компенсируя недостаток опыта силою духа.
Фериа, пребывавший в Англии для защиты испанских интересов и сохранения того влияния, каким пользовался Филипп при Марии, оставил нечто вроде портрета ее преемницы в первые недели царствования. Елизавета решительна, уверена в себе, ей чужды сомнения, отмечал он. «Поразительная женщина». Привыкший к сдержанности и даже робости, которые обычно демонстрируют представительницы прекрасного пола, Фериа никак не мог приспособиться к размашистым манерам, которые Елизавета унаследовала от отца. Она говорила с ним, как, впрочем, и с другими дипломатами, открыто, не выбирая слов. Она жаловалась на бедность, и когда он, допустим, дарил ей дорогое кольцо, так и расплывалась
Но даже Фериа вынужден признать, что Елизавету «боятся куда больше», чем Марию, и что она «отдает распоряжения и делает свое дело с той же абсолютной неколебимостью, что отличала ее отца». «Абсолют» — вот ключевое слово. Елизавета явно рассчитывала на всеобщее повиновение и добилась его. Даже в личных покоях она установила свой порядок, запретив фрейлинам говорить о делах. Королевская спальня, бывшая некогда местом, где вручались петиции и испрашивались разнообразные должности и привилегии, превратилась в политическую пустыню.
Елизавета поступала мудро, полагаясь в те первые дни царствования по преимуществу на себя самое, ибо при дворе царил настоящий хаос. Большинство чиновников и слуг Марии были уволены, дела застопорились, а замену искали и находили главным образом среди молодых людей, чья энергия явно не соответствовала их опыту. «Королевство, — записывал Фериа, — попало в руки молодежи, еретиков и изменников». Старшее поколение и убежденные католики были охвачены страхом, однако чувств своих не выказывали, особенно на публике; между собою же называли новую королеву «временщицей» и, ссылаясь на какие-то древние таинственные знаки, предсказывали, что царствование ее будет недолгим и к власти возвратится король Филипп.
Царящая при дворе неразбериха чрезвычайно беспокоила Фериа. Зайдя как-то в парадную залу переговорить с королевой о важном деле, он обнаружил в ней «кучу народа»: все либо засыпали ее подарками, либо о чем-то наперебой заговаривали, Елизавета же была «совершенно захвачена» происходящим. Если хотя бы в комнате заседаний Совета испанец рассчитывал попасть в спокойную атмосферу, то разочарование его ждало и здесь. Тоже гвалт, тоже все перебивают говорящих, а у двери толпятся всякие просители, оттирая друг друга от замочной скважины либо пытаясь заглянуть внутрь. «Здесь все так перепуталось, — в полном отчаянии записывает Фериа, — что уже и отец сына не узнает».
Казалось, Елизавета стоит выше всех этих свар; в то же время этот хаос ей до какой-то степени даже нравился, ибо убеждал, что все только начинается, ничто еще не обрело окончательной формы и именно ей предстоит заняться этим. Впрочем, в одном отношении сразу же образовалась полная ясность. Враги Марии — друзья Елизаветы. Она по-прежнему, как и до смерти сестры, была «настроена явно против нее» и старалась, чтобы всем это было видно. Проезжая как-то улицами Лондона, она заметила в окне Уильяма Парра, графа Нортгепмтона — давнего недруга покойной королевы. Елизавета резко натянула поводья и, «самым сердечным образом» приветствуя старого протестанта, справилась о его здоровье (в это время он поправлялся после долгой болезни). И вся эта демонстрация, кисло комментирует Фериа, понадобилась лишь затем, чтобы засвидетельствовать симпатии «самому большому врагу» Марии. Именно по этому признаку, продолжает посол, и судят теперь о людях.
Сколь густо была насыщена атмосфера жаждой мести, становится видно из рассказа испанца об одном из врачей, пользовавших Марию в последние дни ее жизни. Это был «молодой и глуповатый малый», коллеги его ни в грош не ставили, и у Фериа были некоторые основания подозревать, что он подбросил в еду «какую-нибудь гадость», которая ускорила конец королевы. Врача явно следовало бы арестовать, но Ферма одолевали сомнения. «Боюсь, — пояснял он, — что, если обратиться к королеве, она скорее наградит его, нежели накажет».
Но, напуганные лихими замашками своей не знающей ни в чем удержу юной повелительницы, придворные и советники утешали себя тем, что стремительное
ее восхождение к власти скоро оборвется. Ибо она непременно вступит в брак. Что же касается Европы, то там вообще все были убеждены, что рано или поздно, скорее рано, Елизавета должна пойти по пути покойной сестры: перемены ожидают всех ничтожные, а в целом Елизавете предстоит править королевством, построенным Марией, она будет следовать рекомендациям ее советников и выйдет за ее мужа. Доброе покровительство, которое Филипп всегда оказывал Марии, теперь перенесется на Елизавету (право, с его стороны отказать в нем было бы просто неблагородно), и тяжкое бремя власти спадет с хрупких женских плеч. «Для вас же и для королевства будет лучше, — писал Филипп свояченице, — если принц-консорт избавит вас от трудов, предназначенных только мужчинам». Даже Сесил, лучше других представлявший себе истинные духовные и интеллектуальные возможности Елизаветы, как-то, по слухам, сердито отчитал одного иностранного посланника, обсуждавшего с королевой международные дела. Нельзя, говорил он, «обременять женщину такой тяжестью».В то время наиболее решительным выразителем мысли о всей мерзостности женской власти считался некий Джон Нокс из Шотландии. В своем яростном антифеминистском трактате «Первый трубный глас против чудовищного нашествия легионов женщин» он клеймил правление женщин как нечто невозможное и противное законам природы. Хотя трактат был направлен против Марии Тюдор, а также королевы Шотландии Марии Стюарт и ее матери-регентши Марии Лотарингской, Елизавета восприняла его как личный выпад и запретила Ноксу въезд в королевство, что, между прочим, означало явный отказ от политики покровительства всем, кто выступал и выступает против ее сестры. Нокс, готовивший протестантское восстание в Шотландии и потому чрезвычайно нуждавшийся в поддержке Елизаветы, попал в силки, расставленные им самим.
В надежде хоть как-то оправдаться он написал Сесилу. В письме содержались совершенно немыслимые для такого человека оговорки. Елизавета, по его словам, представляет собою чудесное исключение из общего принципа женской неприспособленности к власти; она вознесена на трон самим Богом, чьи пути неисповедимы. И коль скоро она признает, что следует «Его верховной воле», а не закону человеческому и уж тем более, упаси Господь, не стремится сравняться с мужчинами («против чего восстает природа да и сам закон Божий»), тогда и он, Нокс, более, чем кто-либо иной, готов «поддержать ее законную власть».
Но даже оставляя в стороне такого рода спекуляции, у придворных Елизаветы, особенно не самых знатных, были все основания с надеждой смотреть на ее брак. Консорту, как только он появится в Англии, будет нужна собственная свита, а это означает сотни новых вакансий; а далее пойдут дети, и у них тоже будут пажи, грумы, иные слуги — словом, возможности открываются немалые.
Рождественские празднества, первые с момента восшествия Елизаветы на трон, сопровождались оживленными разговорами о возможном брачном союзе. Сразу после смерти Марии при дворе воцарилась необычайная тишина, развлечения приобрели сугубо приватный характер, но уже в середине декабря «перед ужином немного танцевали», и чем ближе к праздникам, тем веселее там становилось. Поговаривали, что в качестве возможных претендентов королева подумывает о Франсисе Тэлботе, сыне графа Шрусбери, и об Арунделе, недавно вернувшемся из Франции, где он возглавлял английскую делегацию на переговорах о мире. У последнего, разгуливавшего по зале приемов в новых шелках и мехах и вообще «выглядевшего весьма уверенным в себе», шансы, как считалось, были особенно велики. Он набрал серебра в долг у одного итальянского купца в Лондоне, обещая расплатиться, как только женится на королеве, и теперь буквально сорил деньгами, щедро одаривая приближенных королевы в надежде на протекцию.
Утром 14 января 1559 года, накануне коронации, в Лондоне шел негустой снег. Последние дни погода стояла скверная, дождь, перемежающийся со снегом, превращался, падая на землю, в месиво, а затем и просто в грязь, летевшую из-под колес проезжающих экипажей и конских копыт на стены домов и торговых лавок. Еще до рассвета рабочие принялись приводить улицы хоть в какой-то порядок, посыпая проезжую часть гравием и песком, чтобы королевская процессия не застряла в гигантских лужах. На протяжении всего утра к Тауэру стекались придворные, занимая положенные по рангу места; «все так и сверкали драгоценностями и золотым шитьем, даже сделалось светлее», хотя снег шел не переставая.