Елизавета. В сети интриг
Шрифт:
«Дорогая моя Елизавета, ты знаешь, как я люблю тебя и как была бы счастлива оградить тебя от всех бед и напастей, которыми, увы, так богата наша земная жизнь. Однако каждый несет свой крест в одиночку, и в моих силах только разделить с тобой твою боль. Не знаю, как написать тебе об этом, однако лучше ты узнаешь обо всем от меня, чем от чужого и равнодушного человека. Наш дорогой Карл Август первого июня скончался. Ужасная оспа стала причиной его смерти. Все выпавшие на его долю страдания наш бедный Карл сносил мужественно и смертный час свой встретил достойно и смиренно, как истинный христианин. До последнего мгновения мыслями он был с тобой и надеялся на встречу и на счастье с тобою. Постарайся не плакать, дорогая
Внезапно ослабев, Елизавета выронила письмо. Встала, чтобы поднять его, – и почувствовала, что не может дышать. Ноги подкосились, и она без чувств опустилась на пол.
Глава 11. Его больше нет…
Рассвет наползал на Петербург, окутывая его густой туманной дымкой. Ничего не разглядеть за окном, кроме черных деревьев, поднявших к небу тонкие черные ветки, будто костлявые руки… Какие же они белые – эти июньские ночи? Они серые, промозглые, тягучие, безутешные…
Карла больше нет, а значит, нет ее самой. То, что осталось, – зыбкая смертная оболочка, не более. Почему он умер, как он мог, как он посмел умереть? Как допустили это небеса?
Столько ушло с его смертью, столько не сбылось… Елизавета целыми днями сидела у окна, безучастно глядя в сад и не замечая ничего вокруг.
Она перестала спать – чуть сухие глаза в изнеможении закрывались, перед ней возникало лицо Карла, и стоило забыться сном, как его образ не уходил, и тогда нужно было обязательно проснуться, чтобы избавиться от душевной муки. А проснувшись, она тут же вспоминала, что произошло, – и воображение рисовало такие картины его страданий, что перехватывало дыхание и боль сдавливала сердце с новой силой. Она пыталась представить его умершим – казалось, что это позволит его отпустить и станет хоть немного легче, – но видела только живым, веселым, красивым. Как может быть, что он лежит в холодном склепе, в непроглядном мраке, совсем один, с обезображенным оспой лицом, исхудавший и почерневший за время болезни? Разве возможно им больше никогда не встретиться?
Она перестала есть, кусок не лез в горло – и девушки чуть не плакали, видя, как медленно тает их госпожа. За несколько дней она исхудала и осунулась так, что ее было не узнать, на еще недавно прелестном лице, казалось, остались лишь огромные глаза, скулы заострились, некогда прекрасные рыжеватые волосы в беспорядке спадали на плечи.
Она не разговаривала – ни с кем. Слушала отстраненно, не слышала почти ничего из того, что ей говорили. Выражала согласие или несогласие чуть заметным кивком или поворотом головы. Устало отводила глаза и снова смотрела в сад.
Она не выходила из своих покоев почти неделю – позволила себе это, чтобы хоть немного отболело, утихло, занемело…
– Воистину неудачно получилось с Карлом Августом. Вот уж не ко времени он подхватил эту проклятую оспу… И правда, сие бич всей Европы, победить который способа нет…
– Однако нужно решать, и решать здесь и сейчас. Промедление смерти подобно.
– Вы правы, князь. Елизавета Петровна теперь может быть для всех нас только костью в горле. Она растеряла всех претендентов на свою руку, и надежды на хоть какой-нибудь брак в ближайшем будущем нет никакой. Конечно, она неамбициозна и не имеет интереса и способностей к интригам, но отсутствие женихов может сподвигнуть и самую тихую гусыню вспомнить о своем праве на престол и возжелать увенчать себя короной.
Александр Данилович Меншиков был крайне раздражен и потому несдержан. Блестяще проведенная комбинация с помолвкой Марии и Петра Второго могла закончиться афронтом. То есть полнейшим афронтом! И что, все усилия – впустую?
– Ее влияние на Петра до сих пор слишком
велико. Если бы она была чуть коварнее, – Меншиков усмехнулся, – давно бы стала его законной женой.– Она слишком беспечна, – отозвался князь Нарышкин. – Но это и хорошо. Она не придаст значения такой возможности и не воспользуется ею. А глупыш Петр слишком любит свою тетушку, чтобы принуждать ее делать то, что ей не по сердцу.
– Петр несколько наивен, как большинство в его возрасте, но он отнюдь не глуп, – возразил Меншиков.
– Согласен с вами, – кивнул Бестужев. – Если он заподозрит хотя бы тень попытки повлиять на него, взбрыкнет тут же.
– Вот-вот, именно взбрыкнет! И последствия его необдуманных действий будут непредсказуемы.
– Посему, господа, для Елизаветы Петровны есть только два пути. Либо она выходит замуж, либо посвящает себя Господу.
– Последнее есть наисладчайший удел для истинной дочери Христовой, – заметил с тонкой улыбкой Бестужев.
Меншиков хмыкнул.
– Возможно, дорогой граф, однако прошу не забывать о том, как этот удел оборачивался для некоторых дочерей Христовых в государстве Российском.
– Что вы имеете в виду?
– То, что нам всем не след забывать! – вспылил Меншиков. – Неужто минуло каких-то три-четыре десятка лет и мы мирно забыли о Софье Алексеевне да о милом ее друге, Ваське Голицыне? Давно ли бунт давили? Давно ли стрельцам головы рубили? Давно ли по всей Москве кровь текла?
– Да что ж вы, батюшка, так-то… Не все, чай, таковы змеи, как Сонька-то… Вот, к примеру, Евдокия Лопухина – разве ж она из монастыря хоть раз дернулась? А Лизка что? Дитя!
– Дитя? Она дитя не кого-нибудь, а самого Петра! И змее Соньке, как-никак, родная племянница! – Ноздри Меншикова раздувались, он в бешенстве опустился в кресло. – Нашел кого вспомнить – Дуньку Лопухину! Дура дурой, окромя косы, да сарафанов, да разговору глупого, сроду ничего не имела! А тут кровь! Петра кровь родная!
– Нельзя ее со счетов сбрасывать, – тихо согласился Бестужев. – Прав ты, Александр Данилыч, лучше отвлечь ее, чем в заточении держать. Елизавета весела, красива, ее монастырь, ежели против воли, озлобить может.
– Вот-вот, ежели против воли! Может, она сама захочет теперь в монастырь-то…
– Все же лучше бы ей замуж… И найти кого побогаче…
– Кого побогаче? Хоть кого-то бы найти… Нет, все же не хочу я Лизку в монахини стричь, разве что другого выхода не будет. Судите сами: на Петра влиять можно и нужно, если моя Машка с умом себя поведет, будет Лизавета ей в подмогу. Карл Фридрих на нее заглядывался, аж заходился весь, а он, верьте моему слову, еще покажет себя на европейской арене, и тогда Лизка нам может очень пригодиться… А будет замужем – некогда станет о власти думать-то… Что ей тогда: парики, да румяна, да наряды заморские… Она еще молода, и жениха подобрать хоть трудно, но можно, особливо ежели хвост не пушить и аппетиты умерить. Да и кто знает: вдруг завтра овдовеет польский король – вот и Елизавета, женись, будь любезен. А в случае чего (не дай бог, конечно, но всяко бывает в жизни) – вот она, Лизка, пожалуйте, законная наследница Петрова. Так что покуда так решаем, – поднялся Меншиков. – Подождем немного. Поспешим – людей насмешим, как говорится.
– Очень рад видеть вас в добром здравии, ваше высочество. – Меншиков склонился перед Елизаветой в почтительном поклоне.
– Очень рада и я, милый Александр Данилович.
Все более чем хорошо. Голос спокоен и ровен, взгляд – она уверена – мягок и приветлив, и руки не дрожат, и улыбка такая, как всегда, – от нее мужчины напрочь теряют голову. Скромное платье, украшений самая малость – что ж, дочь великого Петра вынуждена жить на нищенское содержание, урезанное больше чем в три раза, – по личному распоряжению, кстати, милого Александра Даниловича.