Елизавета. В сети интриг
Шрифт:
Что поделаешь – теперь она не наследница престола и даже не невеста голштинского герцога, а лишь обуза для императорской семьи и казны государственной…
– Как здоровье дорогой Мари?
– Благодарю, ваше высочество, – да что он взялся кланяться, в самом деле, зачем теперь-то уж эти игры, – дочь моя прекрасно себя чувствует и, хоть сейчас приготовления к свадьбе мешают ей, к великому ее и нашему сожалению, явиться ко двору, намерена в самом ближайшем будущем засвидетельствовать вам свое почтение и выказать свое соболезнование и поддержку…
«Да, племянничек любимый, Петруша, чует мое сердце, попал ты аки кур в ощип… Будешь ли игрушкой в руках всесильного
– Уж не знаю, любезный Александр Данилович, смогу ли увидеться с ней в ближайшее время, хоть видеть ее была бы рада безмерно… Обстоятельства вынуждают меня к уединению.
– Не верю своим ушам, милое дитя, Лизанька! Неужели вы желаете покинуть петербургский двор?
«Что смотрите так, Александр Данилович? Не в монастырь я собралась, даже не надейтесь».
– Желания мои теперь все подчинены одному чувству – глубокой скорби по дорогому моему нареченному Карлу Августу.
– Скорблю всей душой вместе с вами и сожалею о вашей потере. – Меншиков склонил голову. – Вы потеряли достойного спутника жизни, Европа утратила благородного справедливого правителя.
– Благодарю вас, граф, и надеюсь, что вы поймете меня и отнесетесь с сочувствием к моей просьбе.
– Все, что угодно, ваше высочество. Вы знаете, что моя преданность и верность вашей семье, моя искренняя любовь к вашему отцу, матери, к вашим сестрам и вам самой никогда не подвергались и не будут подвергнуты сомнению.
– О да, граф, и я безмерно благодарна вам за все. Теперь же я бы хотела удалиться на некоторое время в Царское Село и тихо оплакать там, вдали от суеты двора, моего дорогого Карла Августа. Его кончина стала для меня большим горем, а ведь я только что потеряла матушку. Это слишком тяжелое испытание для меня – потерять сразу двух самых близких мне людей.
«Соглашайся, ты не можешь не согласиться! Это хороший вариант. Я сама предлагаю его тебе. Я сама отойду от двора, меня не нужно удалять от него, меня не нужно выгонять, не нужно выдавать замуж, не нужно городить огород с моим пострижением, черт возьми! А вскоре Петр женится на твоей дочери, и я перестану представлять для тебя даже самую малую угрозу… Тебе нужно только немного выждать… Ну соглашайся же! Я не хочу в монастырь!»
– Была бы очень признательна вам, Александр Данилович, если бы вы посодействовали мне. – Елизавета присела в книксене, улыбаясь и доверчиво, как ребенок, но все же с некоторым кокетством глядя на графа (мы же оба знаем, что вы не откажете мне, своей любимой Лизаньке!).
– Конечно, милое дитя, я все сделаю для того, чтобы вы были если не счастливы, то хотя бы умиротворены и имели возможность избежать непосильных для вас тягостей и забот. Однако же, думаю, вскоре ваша душа найдет утешение и будет пребывать в мире и покое, так как все в нашей жизни – тлен, и все преходяще, и радости, и страдания наши…
«Каким соловьем заливаешься, впору к проповеди либо к исповеди! Что ж, Александр Данилыч, главное, что ты согласился, – теперь некоторое время я могу быть спокойна. Да и видеть мне всех вас, Господи, совсем невмоготу…»
Глава 12. Дороги воспоминаний
Эрнст Иоганн Бирон не без тревоги следил за Елизаветой – та словно и не видела, как ее сторонятся, не замечала, что стоит одна-одинешенька и что даже самые захудалые кавалеры стараются обойти ее десятой дорогой. Цесаревна явно думала о чем-то невероятно далеком и от приема, и от замерзающего Санкт-Петербурга. И чем более отстраненной выглядела Елизавета, тем, с
точки зрения почти всесильного обер-камергера, ее следовало опасаться. Ибо наверняка тайные, невысказанные мысли ее несли угрозу царице, а значит, и его сытому и спокойному существованию.Бирон боялся признаться даже самому себе, что не об Анне болит его душа, не о ней он постоянно в тревогах. Собственное благоденствие и спокойствие детей в его глазах стоили куда дороже, чем политика или привязанность царицы. Однако ежели путь к достойной жизни лежит только через политику и ложе Анны – значит, он будет усердным царедворцем и не менее усердным фаворитом.
Бирон увидел, как к Елизавете подошел китайский посланник – на диво высокий для своей нации, он был почти одного роста со статной цесаревной. Даже издали было понятно, что косоглазый посланник сыплет комплиментами, а Елизавета, мило улыбаясь, принимает их со всем возможным в ее положении удовольствием.
Ох, как же сейчас хотелось Эрнсту Иоганну подслушать, о чем шепчутся эти двое! Быть может, вовсе никакие не комплименты, а самый что ни на есть кровавый комплот затевают, прикидываясь незнакомыми? Ну уж нет, сего он терпеть не намерен.
Бирон давным-давно чувствовал себя подлинным хозяином и дворца, и столицы, да и, чего греха таить, всей империи. Желание стать герцогом Курляндии уже бог знает сколько лет назад переросло в куда более могучее желание – желание власти без каких бы то ни было ограничений. Такой властью, быть может, не обладает в этом мире ни одна коронованная особа, однако на меньшее Бирон был не согласен – все ему было мало, меньшее он, в любом случае, рассматривал только как очередную ступеньку к осуществлению, возможно, и несбыточной, но такой красивой мечты.
– Душенька мой, что ты так пристально рассматриваешь?
Отчего-то голос Анны Иоанновны показался сейчас Бирону отвратительным – надтреснутый, капризный, сладкий. И что за кличку она ему придумала – «душенька», – так, поди, в приличных домах левреток кличут к кормушке или кошечек на руки берут с подобными словами. Но мужчину, царедворца, советчика и даже опору называть столь… гадким словом просто глупо!
Однако следовало сдержаться! Да и какова потеха будет гостям слушать перебранку царицы со своим многолетним амантом! Словно пара, что долгие десятилетия прожила вместе, ссорится у лотка коробейника…
«Однако о чем может столько времени любезничать цесаревна с посланником? Не пора ли уже ему убраться подобру-поздорову, пока его не обвинили в заговоре против «живота императрицы»?! Пусть Елизавета продолжает в одиночку сиять красотой – хотя и ей тоже не пристало столь долго гостить на празднике. Одним словом, пора уже им обоим убираться, пока Анна Иоанновна не почуяла недоброго…»
Елизавета тем временем отняла руку у посланника и отрицательно качнула головой. Бирон залюбовался длинной шеей и белыми плечами «сестрицы Лизаньки», как иногда не без яда называла цесаревну царица.
И мысли Эрнста Иоганна приняли в этот миг совсем иной поворот, обратились, можно сказать, своей противоположностью. Всесильный фаворит впервые спросил себя, отчего это он не уделял доселе более пристального внимания цесаревне Елизавете? Отчего видел одну лишь Анну царицей? Отчего был готов свою жизнь положить ради ее спокойного царствования?
«Ведь цесаревна-то Елизавета куда умнее Анны, да и хороша безмерно. И к тому же моложе… Из нее вышла бы замечательная возлюбленная. А уж если ей немного подсобить, так и совсем неплохая царица… А при такой царице стать канцлером куда слаще, чем быть обер-камергером при нынешней, старой да неумной…»