Эмансипированные женщины

— Небось помоложе были, тоже болтали глупости.

— Никогда! — возмутился ксендз, хлопнув кулаком по столу. — Никогда, ни в викариях, ни будучи ксендзом.

— Это потому, что викарий не знал, а ксендзу не дозволено, — ответил майор.

Ксендз умолк и уставился на шахматную доску.

— А теперь, милостивый государь, вот какой сделаем ход, — сказал он и, взяв двумя пальцами слона, поднял его.

В эту минуту на улице послышался шум, кто-то как будто кричал: «Горим!» Затем стремительно распахнулась калитка, и в сад вбежал маленький толстяк.

— Доктора! — крикнул он.

— Почтмейстер, — сказал майор.

Это действительно был почтмейстер. Когда он вбежал в беседку, его апоплексическое лицо было покрыто сетью красных жилок. Он хотел что-то сказать, но захлебнулся и беспомощно замахал руками.

— Вы что, с ума сошли? — крикнул на него майор.

— Он подавился, — прибавил ксендз.

— Пустил… пустил пулю в лоб! — простонал почтмейстер.

— Кто? Кому?

— Себе!

— Эге-ге! Ну это уж наверняка осел Цинадровский, — сказал майор и с трубкой в зубах, без шапки, бросился из беседки, а за ним ксендз.

Доктор Бжеский забежал к себе в кабинет за перевязочными средствами и вместе с почтмейстером последовал за друзьями.

Перед почтой стояла толпа мещанок и евреев, к которой присоединялись все новые зеваки.

Майор растолкал толпу и через экспедицию прошел в комнатушку Цинадровского, где запах кожи мешался с запахом пороха.

Цинадровский сидел на койке, опершись спиной о стену. Его полное лицо обвисло и стало желтым, как воск. Один почтальон стоял в остолбенении в углу между мешками, другой, заливаясь слезами, уже успел разорвать Цинадровскому рубаху на груди и стаскивал с левой его руки сюртук и жилетку.

Майор споткнулся об огромный почтовый пистолет, валявшийся на полу, подошел к койке и посмотрел на Цинадровского. На левой стороне груди у чиновника виднелась рана размером с пятачок: края раны были рваные, посредине запеклась кровь, алой струйкой стекавшая на пол.

— Э, да он ранен! — произнес ксендз.

Майор повернулся и подтолкнул ксендза к койке.

— Он умирает, — буркнул старик, не вынимая трубки изо рта.

— Не может быть…

— Ну-ну, делайте свое дело, ваше преподобие!

Ксендз задрожал. Опершись рукою о стену, он наклонился над раненым и, пригнувшись к его лицу, вполголоса спросил:

— Каешься ли ты в грехах всем сердцем, всеми силами своей души?

— Каюсь, — хрипя, ответил раненый.

— Каешься по любви к богу, творцу своему и избавителю, против которого ты согрешил?

— Да.

Почтальон, стоявший подле койки, плакал в голос, майор бормотал молитву.

— Absolvo te in nomine Patris et Filii… [15] — шептал ксендз. Затем он перекрестил умирающего и поцеловал его в лоб, на котором выступили капли пота.

15

Отпущаю тебе согрешения твои во имя отца и сына… (лат.)

Раненый поднял руку, кинулся, начал хватать ртом воздух, в глазах его светился страх. Затем он вытянулся, вздохнул и опустил голову на грудь; на пожелтевшем лице его появилось выражение безразличия. В эту минуту Бжеский взял его за руку и тотчас отпустил ее.

— Так! — сказал доктор. — Положите тело на постель.

Через несколько минут он с майором и ксендзом возвращался домой.

— А вы, майор, хоть в такую минуту могли бы не отравлять людям жизнь, — заметил ксендз.

— Ну, чего вы опять цепляетесь ко мне? — проворчал майор. — Я ведь читал молитву.

— Да, и при этом пускали дым из трубки, так что в носу крутило.

— А вы разрешали покойного слоном, которого все еще держите в руке…

— Господи Иисусе Христе! — поднимая руку, воскликнул ксендз. — А ведь у меня и впрямь слон в руке! Никогда больше не стану играть в эти проклятые шахматы, один только грех от них!

— Не зарекайтесь, ваше преподобие, — прервал его майор, — а то впадете в горший грех.

— Вот последствия общения с безбожником! О господи Иисусе Христе! — сокрушался ксендз.

— Не отчаивайтесь, ваше преподобие! Наш капеллан не раз плетью благословлял умирающих, что не помешало им спасти свои души. Кому быть повешену, тот не утонет.

Это происшествие взволновало умы в Иксинове неизмеримо больше, чем концерт. О смерти чиновника почтмейстер телеграфировал в губернскую почт-дирекцию, откуда на третий день приехала ревизия. В городе болтали, будто Цинадровский совершил вопиющие злоупотребления: отклеивал марки, вынимал из писем деньги, ну, и со страху застрелился. Но когда была произведена ревизия почты, обнаружилось, что не было растрачено ни одной копеечки, ни одного кусочка сургуча, счетные книги велись до последней минуты и находились в полном порядке. Было замечено только, что за несколько дней до смерти у бедняги изменился почерк: буквы были больше и рука стала неверной.

При вскрытии тела, произведенном доктором Бжозовским, было обнаружено чрезмерное кровенаполнение мозга, откуда был сделан вывод, что покойный совершил самоубийство в состоянии умопомешательства. Но что могло явиться причиной умопомешательства?

— Что могло быть причиной умопомешательства? — спрашивал на следующий день доктора Бжозовского аптекарь, стоя на пороге аптеки. — Не кроется ли за всем этим какая-нибудь Фе, какая-нибудь Фем…? — прибавил он, довольный своим остроумием.

— Оставьте, сударь! — резко оборвал его Бжозовский. — Умопомешательство может не иметь видимой причины, а пан Круковский, — продолжал доктор, понизив голос, — дал слово, что вызовет на поединок всякого, кто в разговоре о происшествии упомянет имя панны Евфемии.

Аптекарь был неприятно удивлен.

— Да? — сказал он. — Но ведь это не я говорю, а моя жена. Скажи, женушка, — прибавил он, обращаясь к своей дражайшей половине, которая стояла, опершись на прилавок, — не ты ли говорила, что Цинадровский застрелился из-за панны… тс-с!

— Но Круковский не жену, а вас вызовет на поединок, — возразил доктор.

Аптекарша подбежала к двери с криком:

— Как? Пан Круковский вызовет на поединок муженька за то, о чем кричат все? А что, если муженек не примет вызова?

— Довольно! Довольно! — прервал ее аптекарь, запирая дверь. — Человек, который вызывает на поединок, способен на все! Он выстрелит в меня… побьет зеркала, шкафы! Избави бог!

— Что же это, нет на него управы? Что же это, нет разве на разбойников полиции? — кипятилась аптекарша. — Возьмем городового, наймем сторожей. Зачем же я плачу налоги, если мне нельзя рта раскрыть? Слыхано ли дело!

Доктору и аптекарю с трудом удалось успокоить разбушевавшуюся даму и втолковать ей, что самым приличным ответом на такие угрозы является презрительное молчание.